штанах, голубой клетчатой рубашке с воротником семидесятых годов, спрятанным под высокое горло темно-синего свитера, и сером твидовом пиджаке.
Большинство азиатских мамаш пришли в лучших своих сари и изящно скользили по безликим коридорам – они смотрелись абсолютно неуместно, хотя порой относительно сексуально, а в кильватере у них тащились странноватые дочки им под стать. Все еврейские мамочки Эджвера (не считая миссис Конигсберг) выглядели испуганными и одинаковыми: высокие каблуки, линялые джинсы, меховые жакеты и завитые рыжие волосы до плеч. С таким слоем макияжа, что им приходилось весь вечер дуться, чтоб он не начал отваливаться кусками. Стэнморские еврейские мамочки сошли бы за унылый, но чрезмерно разодетый оркестр, и лишь Хэмпстед и Голдерс-Грин одевались хоть с каким-то вкусом.
Евреи, гнездившиеся вдоль Столичной линии метро, включая и мою семью, довольствовались смиренной безликостью.
Христианский материнский блок по большей части располагался во второй зоне лондонского метро, и еще странная кучка – в районе третьей зоны. Четвертая и дальше – совсем никудышные.
Отцы делились на две группы: смуглые и белые. В остальном они были абсолютно неразличимы, и распознать их можно было лишь по автомобилям. Сексапильность автомобиля также соответствовала зонам лондонского метро: Хэмпстед похвалялся эксцентричным «поршем», Уотфорд и Барнет рассеялись по стоянке, и им, по большей части, похвастаться было нечем, кроме «кортин» или «рено-12». Эта группа – «мы приносим такие жертвы ради образования нашего сына» – неизменно давала повод похихикать: всегда нервные, чуть ли не измученные, торопятся с одного собеседования на другое, неистово обсуждая поведение своих чад. Эджвер снова становился источником ужасающих статистических аномалий: семьи из кожи вон лезли, чтобы явиться в нескольких спортивных автомобилях, и с ревом врывались на стоянку кортежем вульгарности залупастого красного цвета.
Различать христианских отцов было легче, чем их деток или жен; эти делились точно надвое: «вольво» (стильный пижон) или «БМВ» (матерый парняга).
Грэм Хэммонд выпендрился: отца не привел, а приехал в «фольксвагене-жуке» с матерью за рулем. Та была в синих рабочих штанах, а когда препод спросил про мистера Хэммонда, она в ответ предложила преподу пойти в жопу. Может, из-за этого последние два месяца Грэм все обеденные перерывы рыдал в туалете.
Папа Перретты (ответственный за торговлю «уимпи»[6] по всей Скандинавии), говорят, грозился дать в морду мистеру Барберу (считавшему, что галстук с клавишами – это очень стильно) за то, что три недели назад тот обозвал Перретгу болваном.
Этому родительскому собранию я радовался даже больше, чем обычно, поскольку помнил, что увижу предков Барри. Кто, черт возьми, мог произвести такого на свет?
К несчастью, когда я с ними столкнулся, наши предки углубились в столь неприятную беседу, что меня от неловкости скрючило, я почти все пропустил и по-человечески так ни на кого и не глянул. Мать Барри вполне себе, хорошенькая, хотя и ничего особенного, а отца я и вовсе не помню. Если б знал, что он через несколько месяцев умрет, смотрел бы пристальнее.
Поединок открыла мамочка Барри.
– Так это и есть Марк? – спросила она. – Барри говорит, они так быстро стали лучшими друзьями.
Для начала это был серьезный удар в корпус – я прямо видел, как Барри пошатывается в углу.
– Да, – отвечала моя мамочка. – Марк в последнее время почти с нами не разговаривает, но, когда все-таки открывает рот, о Барри мы слышим только хорошее.
Она погладила меня по руке – мощный удар, от которого я чуть не грохнулся на колени.
– Спасибо, что ты так мил с Барри, – парировала его мама. Ёпть! Она разговаривает со мной! – Ему очень трудно в новой школе, но с тобой – совсем другое дело. Правда, Барри?
Опа! – нокаут. Барри лежит, не в силах подняться.
Только я решил, что пронесло, как вступила моя мамуля:
– Марк всегда был таким. Признавать это не любит, но он всегда очень добр к новеньким. Помню, в начальной школе у них был Джозеф Блум – мальчик с больной кожей, весь в прыщах, – так вот, когда Джозеф Блум раздавал приглашения на свой день рождения, все их тут же рвали, и только Марк вежливо свернул и положил в карман. День рождения, конечно, отменили, так что Марку идти не пришлось, но получилось, что и волки сыты, и овцы целы. Это настоящая доброта – вот что это такое.
Ох, ёкарный бабай! Какой ход! Я был в ауте – вылетел с ринга. Смогу ли я снова ходить?
(Следует отдать должное восхитительному контрасту боевых стилей, который так важен для хорошей драки. Английский: «Мой сын немножко идиот, и ему надо почаще помогать» – против традиционного еврейского: «Мой сын гений и всю свою жизнь поступал правильно». На мой взгляд, английский стиль имеет преимущества, поскольку быстро приводит к нокауту, но если еврей протянет несколько первых раундов, то в длительной схватке почти наверняка выйдет победителем.)
Поскольку мои предки, как и я, родительское собрание считали в основном светским мероприятием, моя успеваемость была им по барабану. Они едва слушали преподов, а во время собеседований нервно листали списки класса, пытаясь вычислить, на кого еще наткнутся в коридоре. Кроме того, учился я вполне сносно. Правда, по дороге домой папаша все же выдал мне совет.
– Ни за что не становись учителем, – сказал он.
Глава восьмая
Про родителей я могу соврать или сказать правду. Чтобы вышло совсем честно, мне бы на самом деле следовало соврать. Я это фактически уже сделал. По дороге домой отец не говорил «ни за что не становись учителем». Он вообще ничего не говорил. Во всяком случае, я ничего не запомнил. Я все равно не слушал. Сидел на заднем сиденье, придумывая, что бы такое он мог сказать, будь он личностью поинтереснее.
Вообще-то, нам всем будет гораздо лучше, если вы позволите мне наврать. Тут у меня существенно больше практики. Это бесконечно увлекательнее. У меня имеются несколько пар заранее приготовленных воображаемых родителей – можете выбрать. Если хотите сексуальных/спортивных, вот вам комплект из Кевина Кигана и Бо Дерек[7]. Если предпочитаете что-нибудь пооригинальнее, есть загадочный союз синего воротничка с интеллектуалкой – Сид Джеймс и Жермейн Грир[8]. Хотите экзотики – пожалуйста, вот вам сценарий «от безысходности я становлюсь сутенером своей матери-одиночки». Хотите трагедии – овдовевший слепой полупарализованный отец, по желанию – инвалид войны (эта версия укомплектована душераздирающей историей о том, как школьный громила высмеивает и избивает меня, обнаружив в моем рюкзаке список покупок, написанный шрифтом Брайля). Если же вы настаиваете на реализме, в качестве уступки могу предложить заезженную обывательскую сказочку про мать-домохозяйку с двумя высшими образованиями и скучного отца-бухгалтера, которым как-то удалось вырастить гениального и никем не понятого мальчика, что хмурит в спальне чело над разбором текстов «Смитс»[9] и доводит до блеска кожу, втирая слишком много мази от прыщей.
Увы, правда несравненно хуже. Мои предки – выпускники университетов, оба либералы, оба добились успеха на работе, хотя не слишком честолюбивы и напористы. Обоим наплевать на курение, наркотики и секс, и, в общем, оба предпочитают не указывать мне, что делать. Представляете?
Разве не чудовищно? Знаете ли вы более изощренный и жестокий способ обломать собственного сына? От таких мозгодрочек у меня крышу сносит. Их позиция, в сущности, сводится к тому, чтобы отвратить меня от табака, наркотиков и копуляции, – что фактически наносит непоправимый ущерб моей общественной жизни. Они ловко создали систему, в которой мне остается единственный способ бунта – конформизм, а это, понятное дело, само по себе хреново. И хуже всего то, что они при этом готовы помогать и понимают, как тяжко мне приходится. Вот. Ммм...
Ладно, это все тоже выдумки. Я рассчитывал вас надуть детской адриан-моуловской психологией, только добавил «хреново», чтобы звучало так, как я обычно говорю. Но нет.
