кроссах и марш-бросках, незаметно для самого себя ты из человека, способного чувствовать, сочувствовать и сопереживать, превращаешься в Машину Войны. В выносливого, сноровистого и предприимчивого киборга, в центральный процессор которого введено только три примитивных, а потому безотказных программы: верность Долгу и Присяге, выполнение Боевого Приказа любой ценой и умение выживать в условиях горно-пустынной местности при заданных обстоятельствах. И побочным продуктом программирования сам собой появляется мощный и неистребимый «вирус», блуждающий по всем клеммам и контактам, нейронам и извилинам: каким угодно способом «отмазаться» от любой работы.
Не получив команды, мы почувствовали себя беспомощными. Строй так и не решился рассыпаться в ожидании дальнейших распоряжений офицера. Четыреста человек «стройно», то есть строем в четыре шеренги стояли на плацу, огороженном «колючкой», охраняемом погранцами с автоматами без патронов, негромко переговаривались между собой, но не расходились. Проходили минуты: пять, десять. Наконец, самый дерзкий решил посягнуть на святость строя и закурил. «Строй — святое место!» — вдалбливали нам полгода по десять раз на дню. Четыре дня назад в учебке мы в строю боялись пошевелиться без команды, а тут — неслыханное дело! — стоит в строю и курит. Через минуту над разными частями строя показалось десяток синих дымков. Через две — беззастенчиво курил уже весь строй. Ну, а от разгильдяйства до анархии — один шаг: Кто-то вышел из строя: «А чего это мы здесь стоим как дураки?» и лавинообразно все четыре шеренги рассосались по плацу.
Спасибо тем, кто не пожалел асфальта на этот плац — нам не было тесно. Четыреста сержантов, побросав вещмешки, уселись на них в кружочки по родам войск и по учебкам: танкисты с танкистами, связисты со связистами. Разведчики, зенитчики, саперы, водители, мотострелки — у всех образовался свой собственный кружок, сообразно законченному учебному подразделению.
У нас тоже образовался свой кружок: из четырехсот сержантов только тринадцать окончили ашхабадскую учебку связи — лучшую в ТуркВО. Кроме меня и Щербаничей было еще десять человек: семь из нашей второй роты и три из первой. Мы выбрали себе местечко в уголке плаца, под вышкой с погранцом, и эти счастливым числом — тринадцать — уселись на вещмешки в круг.
— Ну, что, мужики, надо бы подкрепиться?
Мысль была дельная. Из вещмешков были извлечены хлеб и незаменимые консервы «каша гречневая со свининой».
— А есть у кого-нибудь нож?
Ножа не было.
— Может об асфальт потереть?
— Зачем? — Щербанич-младший обернулся к сидевшим рядом танкистам, — Пацаны, нож есть?
— Сами ищем, — буркнули соседи.
Щербанич не успокоился и пошел бродить по плацу в поисках ножа или чем там можно открыть консервы. Через пять минут он нашел у разведчиков отличный нож. Наши банки были моментально вскрыты, нож возвращен разведчикам, а танкисты, не решаясь шевельнуть лишний раз языком, чтобы спросить нож, яростно терли свои консервы об асфальт. Доев свою банку и отшвырнув ее за «колючку», Щербанич-старший, сыто щурясь, обернулся к танкистам, все еще скребущим плац, и спросил:
— Пацаны, знаете три степени чистоты?
Танкисты не знали.
— Грязный, очень грязный и танкист, — пояснил он им, — Эх, теперь бы поспать.
Я тоже выкинул пустую банку за периметр, облизал ложку и потянулся за фляжкой с чаем. Чай — теплая желтая жидкость — оказался на мое удивление сладким. Поев, закурили, а покурив ощутили в себе потребность отлить. В другом углу плаца стоял одинокий «скворечник», но подходы к нему были густо «заминированы» предыдущей партией. Нечего было и думать, чтобы пробраться в него, не замарав ботинок по щиколотку. Но оправляться на плацу тоже не хотелось. Я осмотрелся:
— Зырь, пацаны, — показал я на участок «колючки» метрах в шести, — дырка.
В том месте, которое я присмотрел, нижняя нитка «колючки» была втоптана в землю, а та, что над ней, сильно провисла.
— Пойдем, — я указал рукой на дырку в периметре.
— Стой! Куда? — раздалось над головой.
Погранец свесился с вышки и пытался нас остановить.
— Сношать верблюда, — бросил я ему через плечо, — пойдем, пацаны.
— Стой! Стрелять буду, — не унимался настырный погранец.
Пришлось повернуться к нему лицом.
— Ты, что ли, стрелять-то будешь?
— Стой! Покидать плац и выходить за периметр запрещено!
Я все-таки покинул плац и вылез за периметр, потому, что «терпение подходило к концу», но любопытство мое оказалось сильнее:
— А из чего стрелять-то собрался? — спросил я у вышкаря, — Из пальца или из жопы прямо в сапоги?
— Я сейчас позвоню в караулку, — пригрозил погранец.
— Звони, — разрешил я, расстегивая ширинку.
Что вы думаете? Одной дырки в ограждении оказалось слишком мало для четырехсот человек и, воодушевленный примером связистов народ, смело стал делать в периметре новые дырки для собственных нужд. Какое-то время броуновское движение между плацем и кустами за периметром шло так весело, что никто не заметил нарастающий шум, а когда опомнились, над нашими головами прошелестели лопастями две вертушки и сели рядом с плацем по другую сторону «колючки».
«Вот!» — застучало у меня в висках, — «За мной!»
Никогда еще я не летал на вертушках. Сердце колотилось от предвкушения новизны полета и, еще больше, оттого, что через несколько минут я окажусь на огненной, обагренной кровью земле Афганистана.
Через несколько минут на плац зашел «наш» майор, сержант-пограничник и какой-то грязный оборванец, обсыпанный пылью как мельник мукой, в лохмотьях, которые, если присмотреться и включить фантазию, напоминали хэбэ четвертого срока службы.
— Становись!
Моментально образовался прежний строй. Майор, прохаживался вдоль строя.
— Сейчас те, чьи фамилии назову, отвечают: «я!», выходят из строя и строятся, — он показал на оборванца, — возле капитана.
Я обалдел! До меня только сейчас дошло, что оборванец и есть «покупатель», прибывший за партией сержантов для своей части.
«Вот этот вот… Не знаю как его назвать… Ка-пи-тан?! Там что? Все такие?! Что ж там творится-то, Господи?»
Остальные, глядя на капитана, обалдели не меньше меня: если «там» капитаны ходят в таком виде, то что можно сказать о сержантах и рядовых? Меж тем, я напряг свой слуховой аппарат, чтобы не пропустить того момента, когда мне следует выкрикнуть «я!».
Наш строй поредел человек на двадцать пять, но своей фамилии я не услышал. Может, они ошиблись? Но нет, капитан пересчитал «выкликнутых» и повел их к вертушкам. Значит, в его списке все сошлось, и меня там не было. Майор повернулся к нам:
— Разойдись.
Начиная с пол-одиннадцатого, пары вертушек стали подлетать к плацу каждые полчаса. Из вертушек вылезал очередной оборванец-офицер и в сопровождении майора и сержанта-пограничника шел на плац. Нас строили, выкликали новые фамилии и очередная группа, похватав вещмешки, грузилась на вертушки. Моя фамилия не упоминалась.
Меж тем, кружки на плацу становились все уже, оставшиеся от каждого кружка два-три человека образовывали новый кружок с такими же оставшимися из других кружков. Время шло к четырем, на плацу остались только человек двадцать сержантов различных родов войск, а вертушек больше не было и, похоже, не предвиделось. Нашу догадку подтвердил вышкарь:
