— А вертушек сегодня больше не будет, — осклабился он с вышки.
— А ты откуда знаешь? — вскинулись мы.
— Так они после трех обычно не прилетают, а время — четыре доходит.
— А нас тогда куда?
— Не знаю, — пожал плечами погранец, — может, завтра полетите.
Настроение упало. Это что же? Мы — недостойные?! Все, кто с нами был в одной партии — уже в Афгане, а мы…
Снова ночевать во вчерашних палатках не хотелось. Ночью наверняка пригонят очередную партию, и койку придется делить, улегшись «валетом». Но еще больше не хотелось возвращаться в ненавистную и осточертевшую учебку за новым распределением.
Не припомню, чтобы какое-то место могло мне надоесть и опостылеть так как этот плац. Надоело все: и эта мутная Амударья, и Шайба — круглое здание таможни, и ажурный Мост Дружбы, и сторожевой катер. А погранцы на вышках — вообще вызывали ненависть и желание съездить им по сытым харям. Я и не предполагал, что так трудно попасть на войну. Зря, что ли, меня полгода гоняли в учебке, готовя для этой войны?! Зря, что ли, я изучал КШМ Р-142?!
Командно-штабная машина Р-142 представляла из себя ГАЗ-66 с КУНГом. «Кузов унифицированный нормальных габаритов» был поделен на два неравных отсека: большой бытовой, в котором было два топчана и столик, и меленький аппаратный, в котором находились четыре радиостанции, блок селективного вызова, блок ЗАС — засекреченной автоматической связи, и система тонкой подстройки антенн, коих было ровно шесть. Когда я впервые увидел радиостанцию, которою мне надлежало изучить, и на которой я буду служить все два года, я, признаться, потерялся от множества лампочек, тумблеров, кнопочек и индикаторов. Выучить такое сложное устройство за полгода, казалось, было невозможно. Но — не боги горшки обжигают. Много-много часов работы на этой радиостанции и пара-тройка затрещин, полученных мной за непонятливость, помогли мне ее изучить в кратчайший срок. Под чутким руководством командира взвода и двух старослужащих я изучил ее до винтика. И, хотя машина была рассчитана на устойчивый прием-передачу в радиусе трехсот пятидесяти километров, мне с нее удавалось ловить Иран (в этом не было ничего удивительного, до Ирана было рукой подать), Китай (это было сложнее, приходилось подстраивать антенну) и даже «Радио Монте-Карло» (а вот это был вообще — высший пилотаж: я ловил его от озонового слоя атмосферы и мог поймать только с четырех до шести часов утра). Особенно любил я похулиганить: подстроиться на милицейскую или пожарную волну и направить пожарных и милиционеров на ложный вызов. Вычислить меня было невозможно, так как армейская аппаратура была много совершенней милицейской. Да и если бы вычислили, что некий курсант балуется на досуге с радиостанции, то что? Между мной и гражданской жизнью был КПП и попасть в режимную часть можно было только с разрешения командира дивизии или начальника штаба. Кто бы рискнул их беспокоить ради таких пустяков? Поэтому, развлекался я, полностью уверенный в своей безнаказанности.
И вот меня, такого аса радиохулиганства, такого великого спеца по связи не берут на войну!
Оставшиеся сержанты образовали общий круг и сидели на своих вещмешках молча. Анекдоты были рассказаны, впечатления и воспоминания выговорены, настроение было скверное. Ближе всех к нам сидели три сержанта в красных погонах. Все трое были крепкие ребята, что неудивительно: если в учебке у связистов ФИЗО было пять часов в день, то пехота, кажется, весь день только этим и занималась: бегала, прыгала, подтягивалась, преодолевала полосу препятствий. Казарма пехоты находилась по соседству с нашей, и мы хорошо знали их распорядок: два раза в неделю пехота поднималась за час до общего подъема и бежала на полигон на занятия по тактической и огневой подготовке. Каждый раз, слыша топот сотен тяжелых армейских ботинок за час до подъема, я мысленно благодарил Господа Бога, что служу в доблестных войсках связи, а не в пехоте, и мне можно еще целый час поспать.
— Не грусти, пехота, — я хлопнул по плечу ближнего ко мне сержанта. Волосы у него соревновались в цвете с погонами и были ярко рыжие.
— Мы — не пехота, поправил меня рыжий, — мы — разведка.
Казарма разведчиков располагалась через плац от нас и, насколько мы могли судить, разведчиков гоняли даже больше, чем пехоту. Служба в связи имеет свои маленькие, но приятные преимущества: физическая подготовка была и у нас на высоте, но в самое жаркое время суток мы сидели в учебном классе, в относительном холодке, а не носились с автоматами под туркменским слепящим солнцем по сорокоградусной жаре. Общий плац сближает. Понятно, разведчики, полгода маршировавшие по одному плацу с нами, нам были родней и ближе, чем тедженские танкисты или иолотаньские пехотинцы.
Познакомились, разговорились. Тем более, что судя по всему, служить нам предстояло вместе, в одном полку. Рыжего звали Володей, высокий чернявый представился Вадимом, а небольшого роста широкоплечий сержант оказался Эдиком. Мы бы долго еще вспоминали родную учебку, Первый городок и любимую Туркмению, только кто-то заметил, что по Мосту с той стороны на наш берег поехал тентовый КАМАЗ. Мы внимательно наблюдали за ним, пока он пересекал Мост. Он доехал до конца Моста, остановился: видно пограничник проверял документы. К нашему удивлению он подъехал к плацу. Их кабины выпрыгнул маленький прапорщик, одетый, впрочем, более-менее прилично: пусть в неглаженое, но чистое хэбэ. Из Шайбы вышел майор и скомандовал:
— Становись!
— Эти? — спросил его маленький прапорщик.
— Какие остались, — ответил ему майор.
— Значит так, бойцы, — обратился он к нам, — чьи фамилии выкликаю, говорите громко и четко «я» и подходите (он посмотрел на погоны маленького прапорщика) к старшему прапорщику. С вещами. Вопросы?
— Никак нет.
К радости моей, мою фамилию выкликнули одну из первых. Еще больше обрадовало, что Щербаничи тоже попали в этот список — вместе служить, все-таки, веселее. Прапорщик оглядел наше воинство и как-то по-граждански сказал, показывая на КАМАЗ:
— Ну что? Пошли?
Мы не строем, а стадом окружив прапорщика, двинулись с плаца. Возле КАМАЗа стоял сержант- пограничник и пытливо проверял военные билеты. Он сличал фотографии и переспрашивал фамилию, имя, отчество. Можно подумать, что среди нас затесался агент ЦРУ или кому-то «левому» приспичило рвануть в Афган ради прогулки. Погранец принял мой военный билет, строго взглянул на меня, сравнивая с фотографией, переспросил меня фамилию, имя, отчество, воинское звание, вернул мне «военник» и кивнул, разрешая залезть в КАМАЗ. В кузове было так пыльно, что мне подумалось, будто водитель специально для нас лопатой насыпал песок. В чистой парадке присесть было решительно негде. До выпуска из учебки я одевал парадку только на присягу. И эту свою, положенную уставом, парадку я надел второй, он же последний, раз в жизни и мне ее было жалко. Во что она превратится после часа езды в этом кузове? Я бросил на засыпанное пылью сиденье вещмешок и примостился на него, стараясь не задевать спиной и рукавами борта. Рано радовался: Возле самого моста КАМАЗ остановился, нас вывели из кузова, и уже другой пограничник пересчитал нас по головам, не заглядывая в документы. По-видимому, у него все сошлось, потому что он милостиво соизволил разрешить нам снова забраться в кузов и продолжить пересечение государственной границы СССР.
3. Афган
День, проведенный на плацу возле Шайбы, оставил неприятное впечатление. Не из-за того, что не покормили горячей пищей: чёрт с ней, со жратвой. В конце концов, мы давали присягу «стойко и мужественно переносить все тяготы и лишения военной службы» и в Армию не жрать пришли. Просидеть целый день на плацу, имея сухпай в вещмешке и сладкий чай во фляжке — не ахти какой подвиг. Какой-то не вполне ясный осадок то ли досады, то ли незаслуженной обиды остался от погранцов. «Вот стоишь ты — сытый, румяный, отутюженный», — думал я, — «а перед твоим носом четыреста человек уходят на войну. Не все из них вернутся обратно живыми и здоровыми. Так какого хрена ты на них волком-то смотришь?
