— Чего ты расселся? Тебе делать нечего?
Это Гена Авакиви. Дед с нашего взвода. Позапрошлогодний день рождения улетел из моих воспоминаний в позапрошлый год и я вернулся в год одна тысяча девятьсот восемьдесят пятый в палатку второго взвода связи, где я и попался на глаза дедушке Гене.
— Сигарету мне принеси. Быстро! Жареную!
Сигареты найти было не проблема: в каптерке их лежали целые стопки. Каждый курящий получал восемнадцать пачек «Охотничьих». «Гибель на болоте», как их звали. Они не делились на «свои» или «чужие». Просто лежали все в одном месте и каждый мог взять новую пачку, если успел докурить старую. Одна такая синяя пачка, с вылетающими из камышей утками на картинке, была у меня в кармане. «Жареную» — на Генином языке означало «прикуренную». Спичек ни у него, ни у меня не было. Я вышел на переднюю линейку. Под грибком стоял Нурик.
— У тебя спичек нет? — спросил я у него.
Нурик издал языком звук «цх», что означало: «спичек у меня нет».
— Живей, душара! — исходился в палатке криком Гена.
Я подошел к дневальному минбанды, но и у него тоже не было спичек. Я, наверное, еще долго бы ходил по батальону в поисках огня, распаляя гневливого деда, но Нурик из чувства духовской солидарности достал из кармана трассер и молча протянул мне. Зайдя за палатку, я нашел подходящий булыжник, выгрыз пулю, высыпав порох вставил ее обратно в гильзу ударил по ней булыжником. Тут же с шипением брызнули искры — праздничный фейерверк в честь моего девятнадцатилетия. Я прикурил и отнес дымящуюся сигарету Гене.
— Ты где ходишь, урод? — вместо благодарности спросил он у меня, — я тебя, урода, тут час ждать должен?
— Я не урод, — негромко возразил я.
— Чего-о-о?! А ну, повтори, урод, что ты сказал?
— Я — не урод, — повторил я.
— Да я тебя!.. — Гена запнулся о мой взгляд, — свободен.
Он лег на свою койку, дымя принесенной мной сигаретой, а я вышел в курилку.
Если Кравцов был похож на бочонок с пивом, то Гена Авакиви был похож на молочного поросенка. Невысокого роста, плотненький, крепко сбитый, на редкость чистоплотный, он был альбиносом. К его белой коже почти не приставал загар и он был не коричневый, как все остальные пацаны и офицеры в полку, а розовый, как двухмесячный поросенок. Сквозь реденькие коротко стриженые бесцветные волосики проглядывала розовая кожа черепа, а белесые ресницы на вечно красных веках придавали ему окончательное сходство с парнокопытным. Когда он хлопал своими ресницами я все время невольно ожидал: когда он захрюкает?
«Эх, Гена, Гена», — горько думал я про себя, — «попался бы ты мне, дружок, на дискотеке в парке. Или где-нибудь в безлюдном тихом месте. Я бы тебя научил сигареты жарить. Это тут, в Афгане ты — дед. А на гражданке ты — ноль. Слесарь-ремонтник. Петеушник. Встретиться бы нам с тобой после моего дембеля. Поговорить бы душевно. Службу вспомнить. Я бы тебе всю твою свинячью харю в противогаз превратил. По всей голове твоей, поросячей, шишек бы наставил на память».
День прошел бездарно, если не считать за достижение обед, на который не пришло половина полка. К вечеру мысли и предвкушение всего полка переключились на фильм, который должны были показать после ужина, поэтому на вечерний прием пищи пожаловали все, даже дембеля: все равно из палатки выходить, так за одним уж разом и поесть. Пусть это даже будет «толстолобик в томате».
Настроение было — хуже некуда. Вечером я снова принял у Полтавы дежурство для того, чтобы через сутки сдать его Кравцову, и сидел, уткнувшись носом в свою тарелку, ковырял в ней и не видел, что я ем. Женек, заметив мой похоронный настрой, прервал свою болтовню с Тихоном и Нуриком:
— Ты чего такой? — спросил он у меня.
Все за столом повернулись ко мне. Хорошо, что за нашим столом сидели только духи, а то внимание дедов и черпаков было сейчас невыносимо.
— Ничего, — буркнул я, продолжая ковырять ложкой в тарелке.
— Да ладно тебе: «ничего», — не унимался Женек, — весь день сегодня ходишь весь не в себе.
— Слушай, Кулик, отвали, а? — попросил я, стараясь не распаляться и держать себя в руках.
— Из дома что-нибудь плохое получил?
— Ничего я не получал!
— Тише, пацаны, — встрял Тихон, — тут что-то серьезное. Тебя, Сэмэн, чурбаны где-нибудь подловили?
— Нет.
— Девушка бросила?
— Нет.
— Михайлов на тебя наехал?
— Нет.
— Эти? — Тихон кивнул головой на «старший» стол.
— Нет.
— Тогда какого хрена ты такой ндравный сидишь?! — не выдержал Тихон.
— Пацаны, — вздохнул я, — у меня сегодня — день рождения.
— Так кого хрена ты молчишь весь день?! — чуть не закричал Женек.
Кулик повернулся к «старшему» столу и сообщил старослужащим:
— Полтава, у нас у пацана день рождения!
— Да ну! — «старший» стол повернулся к нам, — у кого?
— У Сэмэна!
— А чего же он молчал?
— Надо отметить!
— Саня, — Полтава повернулся к Кравцову, — мы чего-нибудь придумать можем?
Кравцов сделал ладонью жест «будьте уверены»:
— Я у разведки спрошу и у хозвзвода должно быть. Они ставили.
— Если что — застроим хлебозавод, — подытожил Каховский.
В этот вечер доблестный второй взвод связи на фильм не пошел. Замечательная кинолента из жизни отважных пограничников осталась нами не отсмотрена.
Черпаки принесли полтермоса браги, Каховский достал пару палочек чарса. В минбанде попросили на вечер гитару. Духам по случаю рождения однопризывника налили по кружке и выдали один косяк на всех, который мы и убили в курилке. Настроение поднялось — выше некуда. У меня действительно получился — День Рождения! Какой еще к черту фильм? Я на этих пограничников на Шайбе насмотрелся. А вот отметить с коллективом…
Я от души бил по струнам,
Подхватывали соратники и дружно хлопали меня по плечу.
Это был не только лучший в моей жизни День Рождения, это был один из лучших дней в моей жизни. В тот вечер стерлись все сословные границы, разделявшие духов и старослужащих. В палатке гуляла хорошая и дружная компания пацанов, спаянных между собой на жизнь и на смерть. Никто не знал: сколько кому осталось жить и плевать нам на это было! Духи были веселые и пьяные, деды — не трезвее духов и,
