пропускаются вне очереди.
— Вольно, разойдись, — окончил Баценков свою предпраздничную речь.
Дух-состав к накрыванию праздничных столов допущен не был. Держа бережно и аккуратно полковые черпаки носили из каптерок в столовую картонные коробки и блоки Si-Si. В надраенной до блеска столовой деды в меру своего эстетического развития сервировали столы. Старослужащие, не занятые хлопотами в столовой шуршали по каптеркам и что-то там жарили и парили, выжимая из самодельных плиток последний ресурс. Духи были оставлены томиться и сидели в курилках, маясь непривычным бездельем. Сапоги были вычищены по двадцатому разу и жирно лоснились ваксой. Курить не хотелось, так как, убивая время, все накурились до тошноты. Ни шахматы, ни домино, ни нарды на ум не шли и никто не мог сосредоточиться на игре. Чтобы занять себя хоть чем-то и не желая выглядеть на празднике неряхой, я подшил себе свежий подворотничок. Это отняло у меня двадцать минут, до десяти вечера было еще вагон времени, поэтому, я подшил себе еще и манжеты. Теперь края белоснежной материи шли не только вокруг шеи, но и оборачивали кисти рук. Если зажмуриться, то можно представить, что хэбэшка — это почти гражданский пиджак из рукавов которого выглядывают рукава нарядной белой рубашки.
Вот только погоны с лычками на плечах…
Без десяти десять Кравцов подал команду на построение.
Наконец-то!
Весь полк был чист, подтянут и галантен: наш строй пропустил вперед пятую роту, а разведрота пропустила нас. Не хотелось ссориться и задираться, выясняя кто должен проходить первым и все любезно пропускали друг друга вперед, чего никогда бы не сделали в остальные триста шестьдесят четыре дня календарного года.
Столовая была ослепительно красива! Были не только помыты полы, но и стены были протерты влажными тряпками, а пыль и паутина были сметены с самых высоких арматурин перекрытия. На стенах возле столов подразделений висели стенгазеты: не какие-то там «Боевые листки», намалеванные тремя цветными карандашами, а настоящие, выписанные тушью и фломастерами, с наклеенными фотографиями и вырезками из глянцевых журналов. Посмотреть — загляденье.
Столы ломились от угощений, но стол от стола отличался мало: как общий стандарт на каждом были котелки с пловом, французские печенья, югославские карамельки и соки, венгерские маринованные овощи, китайская тушенка, обязательная газировка Si-S-, которая должна была заменить собой запрещенное солдатам шампанское, афганские кексы и яблоки, словом, с небольшими вариациями, один стол в точности повторял другой, не смотря на различие способов и усилий, потраченных на добычу продуктов для них. Вариации заключались в том, что у разведчиков на столе, кроме всего прочего было два ананаса и апельсины. У нас не было ни ананасов, ни апельсинов, зато были маленькие, но очень сочные гранаты, а четвертой роте на столах не по сезону были нарезаны дыни. Вот и все различия. Зато каждый мог гордиться тем, что служит там, где служит, потому, что удалось выпендриться перед остальными, а не просто не ударить в грязь лицом.
В конце столовой справа стояла ударная установка, ионика и к двум большим колонкам были прислонены три гитары — ансамбль.
«Оба-на! А я-то думал, что наш оркестр только в свои клистирные трубки дудеть умеет. Ну ни фига себе!», — думал я глядя на инструменты.
Слева, возле окошка хлеборезки стояла настоящая сосна, украшенная богато и пестро, но несколько странно для взгляда свежего человека. Вместо серебряного дождя и серпантина с лапы на лапу перебегали почищенные пулеметные ленты без патронов, а сами патроны вместо сосулек свисали с кончиков веток, привязанные за нитку. «Солнышки» из донышек баночек Si-Si висели вперемешку с блестящей мелочью, которую порывшись можно отыскать в каптерке или парке. Но у кого повернулся бы язык сказать, что «наша елка» недостаточно хороша или безвкусно наряжена?
Тот, кто рискнул бы такое сказать вслух… рисковал нарваться.
И умудренные жизнью деды, и злые черпаки, и неунывающие духи, и вечно задерганные взводники, и даже степенные «отцы родные» — ротные старшины смотрели на аляповато украшенную сосну и чувствовали себя немного детьми. Каждый вспоминал свой дом и представлял своих близких, которые в этот час, наверное, так же садились за праздничный стол, за которым одно место оставили свободным, и первый тост поднимали за наше возвращение. Каждому хотелось возвратиться туда, в детство, когда мама еще молодая, а отец не седой, в то счастливое время, когда все тебя любят и ты любишь всех, когда мир огромен и высотой до неба, а впереди у тебя еще целая жизнь, такая большая и интересная. И еще не крикнуто в первый раз: «Рота, тревога!», еще не убиты твои друзья, еще не оделись цинком пацаны, которых ты знал, еще не подорвался на мине соседний экипаж, еще ни один ветерок не оставил морщин на твоем лице и даже автомат ты едва можешь поднять мягкими ручонками.
Сейчас, глядя на чужую сосну, срубленную под Ташкурганом, каждый вспоминал свой дом и свое детство и запах хвои смягчал взгляды и укрощал нравы.
Все офицеры и прапорщики батальона были тут, вместе с нами, но в ожидании комбата мало кто решался садиться за стол. Все ходили по столовой от сосны к стенгазетам, ревниво рассматривая чужие творения. Минуты шли и около одиннадцати Скубиев возвысил голос:
— Товарищи, прошу к столам, и сам сел за тол, отведенный управлению батальона на почетном месте возле самой сосны. Батальон расселся и все смолкло. Ждали «речь». Вместо речи с лязгом распахнулась входная дверь и в столовую вошел…
Сейчас Баценков входил в столовую в форме…
Нет, не в форме полковника Генерального штаба: не было на нем ни эполет, ни аксельбанта. Лампасов на штанах тем более не было. Комбат вошел в общевойсковой повседневной форме: фуражка с красным околышем, красные петлицы на воротнике кителя, майорские звезды на погонах с красными просветами и брюки с красными кантами. Он был одет точно так же, как ежедневно одеваются на службу офицеры в Союзе, но эффект был потрясающий. Привыкший к тому, что все и всегда одеты в хэбэ, потрясенный батальон заворожено смотрел на комбата, хотя ничего особенного в его новогоднем костюме не было: форма как форма. Вот только кроме обычных значков «классность» и «поплавок», которые носят абсолютно все офицеры у комбата были привинчены «парашютист-инструктор» и маленький бронзовый орден Суворова — знак выпускника суворовского училища. И еще две «Красных Звезды» на правой стороне кителя.
Комбат твердой походкой, гордо вскинув голову с лягушачьей челюстью, благосклонно, но твердо глядя то на один, то на другой стол, направился в другой конец зала, где за столом управления заерзали офицеры, почтительно отодвигаясь от уже приготовленного места. Никто не подал команды ни взмахом, ни голосом, но четыреста человек поднялись со своих мест и сначала вразнобой, а потом дружно и в такт захлопали, приветствуя Командира. Ни один монарх не мог бы пройти по аудиенц-залу более величественно, чем майор Баценков шел сейчас по солдатской столовой сквозь свой батальон.
Комбат шел, не реагируя на проявление любви и уважения, которое выказывал ему батальон и с каждым его шагом во мне росла и росла гордость за мой род войск, за пехоту. Предложи мне министр обороны вот сейчас, немедленно перевести в воздушно-десантные войска и дать Героя через год, я бы только криво ухмыльнулся. Артиллерия, танкисты, летчики — тоже, конечно, люди, но… Не тот коленкор! Разумеется, и там служат достойные люди и, крутанись военкоматская рулетка по-иному, я и сам мог бы загреметь в эти замечательные войска, да только…
Да только нет у них такого комбата как наш!
И нечего тут рассусоливать. Да простят мне все остальные мой пехотный шовинизм.
Комбат дошел до конца зала, развернулся и встал между рядами. Шум стих и все стали усаживаться обратно на места. Дождавшись полной тишины, комбат начал поздравительную речь:
— Товарищи! Обращаюсь ко всем вам, без званий и должностей. Мы неплохо прослужили с вами этот уходящий от нас восемьдесят пятый год. У нас было мало потерь, хотя каждая такая потеря — это и моя
