Значит, говоришь, два места «Аиста»? И подельник террорист? Интересно, очень интересно… — Сонный взгляд ощупал Мгави, помдеж постепенно выпрямился в кресле, и хриплый голос ударил как хлыстом: — Фамилия! Документы! А ну, живо у меня!
— Стой, стрелять буду! — рявкнул потревоженный вихрастый, вскочил и, ничего ещё не понимая, схватился за кобуру.
Бабища же вдруг заторопилась, попятилась, часто закивала головой:
— Ну, я пойду, пойду, не буду мешать. Соскучитесь, заходите, дорожка знакомая…
И бочком, бочком убралась из оплота правопорядка.
— Штемберг, Борис Мокеевич Штемберг, — вспомнил Мгави данные своей легенды. — А документов нет, увели. В электричке, вместе с бумажником. На перроне хватился… Я уже вот докладывал. — И он, словно старому знакомому, улыбнулся Петечке. — Да, товарищ начальник?
— Гусь свинье не товарищ, — рассердился тот. — Понял, урка? Или объяснить?..
— Значит, говорите, Борис Мокеевич? — оценивающе посмотрел на Мгави помдеж. — Да ещё Штемберг?.. Хм. Ладно, вот прибудет уполномоченный, пусть он с вами и разбирается… — Кондрат Фокич, а Кондрат Фокич, — закричал он куда-то в направлении двери. — Шлыков не говорил, когда вернётся с задания? А то тут для него сюрприз…
Повисла недолгая пауза, затем из недр оплота донеслось:
— Ну ты, Палыч, как маленький. С этих заданий раньше утра не возвращаются. Кому не спится в ночь глухую…
— Ясно, — хмыкнул помдеж, завистливо вздохнул и посмотрел на яростно зевающего сержанта. — Славон, ты рот-то закрой… А потом закрой этого Штемберга. Пусть посидит в тигрятнике до утра.
Вот это в планы Мгави совсем не входило. До утра может многое произойти. Например, кто-нибудь приберёт к рукам нагубник. Или вообще возьмёт Мгави тёпленьким, запертым в вонючей тесной клетке. Эй-е, кто же тогда, спрашивается, будет развлекать музыкой нагов?
— Вынимай всё из карманов и ложи на стол, — мрачно распорядился вихрастый. Посмотрел, потом ловко обыскал Мгави. — Так, молодец. Теперь марш в клетку. Давай, давай, шевелись…
На Востоке говорят, что шакал, загнанный в угол, становится тигром. А Мгави по своей тотемной сути был отнюдь не шакал. Его предки атси возводили свой род к чёрному буйволу.[104]
Раз — и вихрастый Слава, скрючившись, упал на колени. Страшный проникающий удар повредил ему внутренние органы. Два — и рыжеусый Петечка спланировал головой на пол, лицо его как бы съехало на сторону, из носа хлынула кровь. Три — помдеж лапнул было кобуру, напрягся, потянулся к «Макарову», но стремительный выпад ноги впечатал его в стену… Это было тайное боевое искусство гудаби, от которого произошла всем известная капоэйра.[105] Мгави, действительно в эти минуты похожий на бешеного быка, фыркнул, топнул, тряхнул головой…
— Что за бардак?.. — высунулся на шум Кондрат Фокич, заспанный, в мундире капитана. Ему показалось, что посреди дежурной части стоял Минотавр. Вот он повернулся, глянул налитыми кровью глазами… что-то мелькнуло — и Кондрата Фокича накрыла кромешная темнота.
— У, шакалы, — с отвращением сплюнул Мгави. — Гамадрилы, павианы… — Пройдясь — на войне, как на войне! — по карманам побеждённых, он направился к «тигрятнику» и, повинуясь чувству солидарности, рванул задвижку. — Выходи, камрад, ты свободен.
— Не, не, не, не, — вжался в угол клетки россиянин. — Не надо! Я лучше здесь!..
— Пёс, белая вонючка, — непонятно выразился освободитель и скрылся за дверью.
Варенцова. Билет в детство
Ей снилось детство. Далёкое и не очень-то счастливое. Наверное, это запах трав из подушки проник в подсознание, перенеся Оксану сквозь пространство и время. Она явственно ощутила свежее дыхание рассветного ветерка, тяжесть оттянувшей руку корзинки… Услышала голос бабушки, ласковый, добрый, полный заботы:
— Ты постой-ка, Окся, постой… Давай малость передохнём. Хоть своя ноша и не тянет, а тише едешь, будешь дальше. Ишь как мы рыжичков-то с тобой… Хороший рыжик нынче, крепкий, настоящий горловой…[106]
Они стояли на опушке леса под могучей густой елью. Над травой волнами стлался готовый подняться туман, пробовали голоса птицы, рядом мягкими волнами уходило во мглу большое хлебное поле. Там по колено в тумане расхаживали аисты, степенные, голенастые. Ох, с каким бы удовольствием погоняла их Окся!.. Ан никак. Ну, во-первых, устала, а во-вторых, бабуля заругает. Будет ругать и приговаривать, мол, живую тварь обижать без причины — самое распоследнее дело. И грибочку поклонись с благодарностью и уважением, и птице Божией почёт окажи. «И по совести оно так-то, а коль совести нет, запомни — как аукнется, так потом и откликнется…»
— Ну что, девонька, пойдём? — пожевала губами бабуля.
Окся улыбнулась ей в ответ. И тут они одновременно увидели в поле женщину, медленно шедшую между полос. Женщина была боса, простоволоса и одета весьма странно — в одну лишь белую исподнюю рубаху, разорванную на груди. И вела она себя тоже чудно, непонятно, неуловимо зловеще. С силой пригибала к земле колоски, словно бы отлучая их от неба, от солнца…
— Ой, бабуля, а это кто? — невольно понизила голос Оксана. — Чего это она?..
— Это, Окся, плохая тётя, — зорко и пристально глядя на незнакомку, отозвалась бабуля. — Очень плохая. Ей что рожь погубить, что у коров молоко отнять — всё едино, лишь бы властью потешиться…
«Плохая тётя» прозвучало у неё как «конкурирующая фирма».
— И у нашей Зорьки отберёт? — не на шутку забеспокоилась Оксана. — Навсегда?
Ей до слёз стало жаль Зорьку, добрую, ласковую, величавую, со звёздочкой на лбу. А каким вкусным было парное Зорькино молоко!..
— Не отберёт, — заверила бабуля. Сплюнула, нахмурилась, начала пальцами плести что-то в воздухе. — Мы ей сейчас подложим свинью. Ты, деточка, здесь постой, нечего тебе пока на это смотреть… — Тут бабуля улыбнулась так, как никогда при Оксане раньше не улыбалась, — страшно и жёстко. Оставив оторопевшую внучку, она пошла за ель странной раскачивающейся походкой, словно уже приступая к какому-то непонятному танцу. Скоро оттуда послышался треск сучьев, сопровождаемый размеренным топотом, слишком тяжеловесным для сухонькой бабки, и негромкое, но жуткое уханье. Словно где-то проснулся не ко времени разбуженный филин…
По счастью, продолжалось это недолго. Старуха вышла из-за ели, и Оксана с облегчением увидела свою прежнюю бабулю. В руке она держала сухую ветку.
— Ну всё, девонька, сделано дело, пошли-ка, милая, домой. Иди, иди, не оглядывайся…
Как это — не оглядывайся? Оксана тут же обернулась через плечо. И увидела, как из подлеска выскочил громадный дикий секач и, свирепо урча, кинулся к женщине. Удар подбросил её, только мелькнули босые ноги и влажно-белый подол, а когда барахтающееся тело ударилось оземь, кабан, не марая клыков, пустил в ход копыта. Длинная рубашка стала быстро покрываться пятнами грязи и крови…
— Не надо, не надо! — закричала женщина и, не пытаясь подняться, сжалась в комок на земле, спасая грудь и живот. — Прости!.. Отпусти!.. Не буду больше!.. Зарок дам…
— Ага, как же, каялась ворона навоз клевать. — Бабушка остановилась, сплюнула, покачала головой. — Эту песню мы уже слышали. Не-ет, чёрного кобеля не отмоешь добела, а
