— Эти мне мужчины, им бы только поиграть в войну. — Бьянка взяла кружку, отхлебнула, поставила, укоризненно покачала головой. — А ведь когда ещё было сказано у Сунь-Цзы, великого полководца и, между прочим, китайца: «Оружие — это орудие бедствия. Борьба противна добродетели. Полководец — это агент смерти. Поэтому к войне прибегают только тогда, когда это неизбежно». Слышите, вы, мужчины? Когда неизбежно! Ну а мы… — она вдруг вытащила мобильник и стала нажимать попискивавшие кнопки, — мы пойдём другим путём…
— Это каким же? — не удержался от вопроса Песцов. — Тем, что во мраке? Кстати, дорогая, зря стараешься, приёма здесь нет…
Он терпеть не мог женской инициативы, да ещё в совокупности с нравоучительным тоном. Хотя и помнил прекрасно, с чего вообще началось их с Бьянкой знакомство.
— Провайдеров надо правильных выбирать, дорогой, провайдеров… — загадочно улыбнулась она. Прижала трубку к уху… и вдруг замяукала по-китайски. На удивление бегло, складно и с напористой энергией. Песцов только рот открыл, глядя, как сразу сузились её глаза, поднялись скулы, певучий голос сделался отрывистым и бойким… Вот это и называется — вошла в образ. Народ притих, забыл про осетра и уставился на неё, как те трудные дети, которым она рассказывала про Ассоль. Да уж, подобное зрелище не часто увидишь. Особенно на трезвую голову.
Однако шоу одного актёра продолжалось недолго.
Бьянка прижала пальцем отбой.
— Ну вот, любимый, и всё, китайское вторжение отменяется, — сказала она Песцову. — А ты говоришь, путь наш во мраке…
В её голосе было столько власти, уверенности и спокойствия, что все сразу поверили — подходы минировать не придётся.
«Все бабы стервы…» — подумал Песцов.
— Ну и слава Богу, — кивнул Фраерман. — А чекистам никто не хочет позвонить, чтобы не приходили? Пока связь есть?
В голосе его слышалось облегчение — ну хоть одна головная боль ушла. Хотелось бы верить, что с концами.
— Они не придут, — вырвалось вдруг совершенно непроизвольно у Краева. — Придут другие. Похлеще. — И прежде чем его успели засыпать вопросами, отмахнулся: — Я в палатку. Устал что-то, прилягу…
Вот тут он лукавил. Уединившись, он опять включил ноутбук и попробовал выдавить из себя хоть несколько строчек. «Ну вдруг, ну а если, ну бывают же на свете чудеса?..»
Кавалерийский наскок не удался. Как ни старался Краев, как ни напрягал воображение, продвинуться не удавалось. А ведь вроде и сюжет разработал, и герои получились живые, и с научной подоплёкой всё было в порядке… На чём же заклинило?..
Чувство было такое, как если бы Краев уже подобрал ключи, провернул, ломая пальцы, замок, но дверь ни в какую не поддавалась, будто кто-то очень крепкий и ухватистый вцепился в ручку с той стороны. Краев прямо-таки видел перед собой эту цепкую руку — не руку, а когтистую лапу. Её не ослабят, не разожмут, её можно только отрубить. А это ох как непросто… Тут поневоле задумаешься, и хрена ли ему, Краеву, в этой чёртовой двери. Тут вспомнишь, Господи прости, давний разговор с Панафидиным и то, как носил в голове опухоль, а в кармане — пистолет. Может, всё возвращается на круги своя? Идёт, как положено развитию, по спирали? Снова писатель Краев тычется во что-то запретное, и снова на пути встаёт могущественная сила, намеренная ему помешать?..
Ганс Опопельбаум тихо подобрался к палатке и очень деликатно осведомился:
— Разрешите, товарищ Краев?
Будучи запущен внутрь, оборотень поклонился и вытащил бумажку.
Из бумажки явствовало, что он, нижеподписавшийся, пребывая в здравом уме и трезвой памяти, будучи не в силах удержаться от проявления бдительности, считает своим долгом обратить внимание товарища Краева на нездоровую социально-политическую обстановку, сложившуюся в лагере. А именно: командир отряда по кличке Коля Борода, в прошлом мародёр с преступным прошлым, воспитывает молодое поколение в духе милитаризма. Заместитель же его Фраерман, вор-рецидивист, не только не препятствует моральному разложению юношества, но, наоборот, всячески споспешествует. Мало того, с подачи оного Фраермана его друг детства, профессор-физик Наливайко, вошёл в контакт с иностранными подданными, девицей Бьянкой и мавром Мгиви, преследующими, судя по всему, конкретные преступные намерения. А так как Наливайко наверняка доверены секреты нашей родины, речь идёт уже о государственной измене. Положение усугубляется тем, что сожитель вышеозначенной Бьянки, некто Песцов, является боевиком- террористом, а правая рука рецидивиста Фраермана — неоднократно судимый Кондрат Приблуда — бандит и погромщик, личность асоциальная и склонная к насилию. Сегодня он кому-то заедет в глаз, а завтра, как говорится, родину продаст…
Странно, но в предъявленном Краеву эпохальном доносе не было ни слова про дезертиршу Варенцову. Видимо, «медведь с большой буквы» был не чужд дипломатии. Спинным мозгом чуял, что жена Цезаря должна быть вне подозрений.
— В общем, товарищ Краев, нужно принимать меры, — закончил он чтение. — Самые решительные и непопулярные. Так дальше жить нельзя.
Вдохновенный взгляд его был светел и чист.
— Да, вы совершенно правы, товарищ Опопельбаум, так дальше жить нельзя, — тяжело вздохнул Краев. — Надо принимать меры. Немедленные и решительные. Чтобы раз и навсегда. Вы славно поработали, идите отдыхать.
Выпроводил горе-стукача и уже совсем собрался идти следом — принимать те самые меры, непопулярные и бесповоротные, — как полог палатки откинулся и пожаловал рецидивист Фраерман.
— Олег Петрович, не отрываю? Есть на минутку разговор… — Устроился на предложенном табурете, твёрдо посмотрел в глаза, вытащил небрежным жестом пачку денег и протянул Краеву. — От нашего стола вашему.
Сами деньги были не наши. Заокеанские. С мятым фейсом импортного президента. На всех красовался дядька Франклин, зелёный, как тоска.
— Это в честь чего же? — удивился Краев. — Вроде стол-то у нас один — неструганный, с видом на сортир…
На миг ему сделалось даже смешно — ишь ты, баксы, да ещё в лесу. Какой здесь прок от них? Прямо цитата из Ленина о судьбе золота в обществе победившего коммунизма. Владимир Ильич, не предвидевший развития электроники, увидел для «презренного злата» в основном одно применение — наделать из него унитазов, стойких к коррозии.
— Доля это честная, за блиндаж, — усмехнулся Фраерман. — У нас не в церкви, не обманут. Берите, берите, баксы ещё не скоро отменят.
— Спасибо, Матвей Иосифович, за уважуху, но зачем мне здесь деньги? Не, не возьму. Давайте, может, на детский дом? Потому что…
Внезапно он замолк, побелел как мука и судорожно схватился за голову. Дверь, которую держала невидимая рука, чуть-чуть подалась, и сквозь щель в глаза Краеву ударил свет. Тусклый, мёртвый, несущий ужас отчаяния. Слепящая тьма, лучше не скажешь. Такой свет, что куда непроглядней самого плотного мрака.
— Что, Олег, башка? Опять?! — встрепенулся Фраерман, привстал, уронив на пол баксы. — Чего- нибудь дать? Укол, может? Оксану Викторовну позвать? Дыши давай, дыши, смотри на меня…
Три коррекции судьбы — это будет, пожалуй, похлеще, чем три ходки на дальняк. Ишь как колбасит человека, как корёжит…
— Дети… — невидяще взглянул на него Краев, порывисто вздохнул и вытер ладонью лоб. Лоб был как после разгрузки вагона, а руки зримо тряслись. — Детей нужно увозить. Немедленно. Здесь им не место. Взрослым, впрочем, тоже, но детей — срочно… Скоро здесь будут Содом и Гоморра…
И не в смысле вселенского греха, а в плане серы и огня, пролитых разгневанными Небесами.[181]
Голос и выражение лица у него были такие, что Фраерман ему поверил сразу. Настоящие джокеры, да
