повторил Микельанджело: «Беру глыбу мрамора и отсекаю все лишнее»). Потом я прочитал у Батюшкова: «Надо писать, как живешь, иначе все будет фальшиво», а у Толстого вычитал: «писатель должен знать, о чем пишет, любить то, что описывает и иметь нравственную позицию». Потом я наткнулся на статью А. Маршалла, где писатель говорил, что вообще надо идти против всех правил.
Только теперь я понимаю, что по большому счету для пишущих нет рецептов и каждый писатель сам для себя устанавливает законы, руководствуясь своим чувством слова, чувством меры и прочими чувствами. А тогда, ясное дело, меня не покидало только одно чувство — неполноценности. Но именно в те дни является очередной спаситель — прозаик Борис Ряховский, мирный человек — никогда не делал резких заявлений, хотя А. Барков считал иначе:
— Ряховский как-то заявил, что в «Детгизе» печатаются деловые люди, «половину гонорара отдают редакторам». Раньше он все время прилипал к Михалкову, Алексину, а сейчас живет на даче какого-то богача.
Но я ничего этого не знал, а вот «мирные» слова Ряховского помню:
— У каждого найдется свой читатель. Если книга помогла побороть невзгоды, отчаяние, да просто доставила радость хотя бы трем-четырем людям, значит она написана не зря.
Позднее я встретил художника Юрия Семенова (человека сложнейшей души), мы перекинулись словами и уже разошлись, как он окрикнул меня:
— Совсем забыл. Тут с семьей недавно переезжал, таскал вещи, устал и присел на стул, и вдруг увидел на полу твою книжку (тонкую, детскую). И знаешь, честное слово, не на шутку увлекся. Пока не прочитал до конца, ничего не таскал…
Спустя некоторое время мне позвонил актер Владимир Белоусов (глубоко театральная и пивная душа):
— Я только вчера выписался из больницы. Хочешь верь, хочешь не верь, но твоя книга помогла мне выздороветь.
А недавно прозаик Михаил Ишков (о его душе еще скажу) сообщил приятную вещь:
— Еду в электричке, вдруг входит парень и поднимает над головой твою книжку. «Граждане пассажиры! — говорит. — Мне здесь попалась вот эта книжка. Она не просто понравилась, я не мог оторваться. Трудно поверить, что в наше время еще так пишут».
— Обычный трюк торговца, — перебил я Ишкова, а он:
— Не скажи. На твою книжку среди моих соседей очередь.
Так что, несколько читателей у меня уже есть. Недавно чуть было не появился еще один. Знакомый слесарь водопроводчик (его душа постоянно стремилась к «красненькому» и он признавал только две профессии — слесаря и шофера, все остальное считал ерундистикой), встретив меня во дворе, расплылся:
— Тут мне в руки попалась книжонка. Внуку ее читал. Забористо написано. Забыл, кто написал. Случаем, не ты? «Золотой ключик» называется, — и загоготал.
Я оценил его иронию, и стал соображать, как поудачней ответить, но пока, тугодум, соображал, он удалился. Кстати, этот слесарь подтрунивал не только надо мной: нашему дворнику, который живет с дворнягой кобельком, постоянно с улыбочкой говорит, что его пес «голубой», поскольку не обращает внимания на сучек, а свою болтливую тещу называет «однозвучно гремит колокольчик».
И все же, как каждый литератор, я надеюсь, что когда-нибудь и другим читателям будет нужно то, что я написал.
Очутившись в литературных кругах, я взял себе за правило — никогда не подходить к известным личностям, даже если с ними уже кто-то знакомил. Этим правилом я руководствовался все эти годы, и теперь даже к приятелям, ставшим знаменитыми, первым не лезу, жду пока они сами подойдут. Возможно, это глупо, но не хочу навязываться, и таким образом сохраняю свое, пусть небольшое, но достоинство. Некоторые знаменитые приятели (вроде Успенского) уже ко мне не подходят, только кивают издали — видимо, совсем ошалели от своего могущества.
Добавлю еще вот что: никто никогда от меня не слышал, будто я сделал что-то стоящее, тем более — наворотил что-то значительное (может, пару раз сказал: «вроде получилось», «кажется, более-менее удачно» — не ради какой-то наигранной скромности, а предъявляя к прозе определенные требования).
— У тебя заниженная самооценка, — недавно мне, уже старому, сказал драматург В. Шашин.
Ничего подобного. Я знаю, что написал несколько сносных рассказов, но, сравнивая себя с великими, вижу — у них огромные полотна, которые сколько не перечитывай, каждый раз открываешь что-то новое, а у меня всего лишь описания, зарисовки; великие выходят за рамки времени, а я барахтаюсь в сиюминутном отрезке. Рядом с великими все мы ничто. Помню, перечитал «Вечера на хуторе…» и опустились руки работать. Не знаю, как у других, но меня сильные вещи подавляют, убеждают, что я вечный ученик (в основном учусь на своих ошибках).
Читая могучих классиков, поражаешься — как все у них легко и органично, и так просто, что не замечаешь писательской техники — точно так же, как не различишь стыков в ампирной мебели или швов в хорошем костюме — короче, настоящего мастерства не видно. Только при тщательном вчитывании, замечаешь — великие обращаются со словами бережно, словно с вещами, и думаешь: писательство — та же работа, что и у столяра, и у портного, только теми профессиями можно овладеть, а здесь нужно призвание. Что и говорить, словесное произведение должно быть крепким, как добротно сделанная мебель или отлично сшитый костюм, или хорошо отлаженный механизм, и на одних эмоциях здесь не вылезти, без знаний ремесла не обойтись, а этих-то знаний мне и не хватает. Потому и стал самоедом, и никогда не называл себя писателем, только — литератором. Ко всему, я думаю, даже уверен — настоящий писатель (и художник, и музыкант) должен быть узнаваем, а таких единицы.
Что касается легкости у великих, добавлю — истинное мастерство всегда создает обманчивое впечатление легкости, но, понятно, эта легкость дается немалым трудом.
И никогда я не устраивал своих выставок (хотя двадцать пять лет вел изостудию в ЦДЛ и мог это сделать ни раз), все холсты раздарил приятелям литераторам (художникам было бы стыдно), и вообще не считаю себя художником, то есть мастером, имеющим свою изобразительную манеру. Считаю себя только умеющим рисовать, но и это часто ставлю под вопрос — и опять-таки не от какой-то там ложной скромности, кривляний — теперь, под старость, мне начхать на все эти позы и фокусы — просто вижу разницу между тем, что делаю и тем, как это делают настоящие таланты. Короче, я всю жизнь сомневался в себе, сильно собой недоволен, иногда даже ненавижу себя. Поэтому мне и не понятно, как многие друзья писатели и художники не видят свои работы со стороны, как могут хвастаться посредственными вещами (или превозносить таковые). За мной-то не заржавеет — я их ругаю, гавриков, распекаю как надо, от меня они не дождутся поблажки, ведь кого любишь, к тому и требования. Да и костерю только тех, кто достиг известности и умеет защищаться (кому много дано, с того и спрос), слабых, безвестных не посмел бы. Кое- кто может сказать — какое имеешь право судить других?! Сам-то что сделал?! Отвечаю: чтобы судить о литературе, не обязательно быть писателем; каждый имеет право высказывать свое мнение, и каждый может плюнуть на это мнение.
Итак, я стал более-менее полноценным литератором (приблизился к своим дружкам, даже запланировал купить пишущую машинку, как символ профессионализма и богатства) и влился в громадную армию писателей — по всей стране их насчитывалось более десяти тысяч! От этой цифры захватывало дух — писатели представлялись золотой ордой, не иначе (понятно, в историческом смысле, а не в смысле качества). Я прикинул — если каждый из этих «воинов» за год напишет по книге, получится гора, которую не перечитать и за всю жизнь. Правда, позднее выяснилось, что среди писателей есть авторы одной единственной книжки. Так главврач поликлиники литфонда Геллер написал, как делал операцию во время войны, а летчик Гофман вспомнил бомбежку Берлина — обоих через «связи» приняли в писательский Союз.
Таким же макаром стали писателями некоторые актеры, вроде Гурченко, Ливанова, Золотухина, Розовского, и разные полковники и политики, воспоминания которых накатали оборотистые журналисты Э. Хруцкий, А. Макаров и прочие; писателями значились генерал Цвигун и адмирал Гайдар. Ну а уж руководителю государства за его мемуары сам бог велел иметь писательский билет (сейчас писателями числятся даже такие негодяи, как С. Филатов и Новодворская; первый недавно совсем обнаглел — решил прибрать к рукам весь особняк ЦДЛ — видимо, посчитал, что мало наворовал, будучи правой рукой
