серьезно или издевается над ними? Что и говорить, наш герой имел загадочный характер.
— Иванов весь насквозь фальшивый, — сказал Константин Сергиенко. — И писать не умеет. И рациональный, весь какой-то застегнутый.
Тем не менее, получив партбилет, Иванов сразу вошел в какие-то властные писательские структуры, и в той иерархии стал называть себя «вторым после Алексина». Тот в свою очередь, говорил Иванову: «Вы — будущее нашей литературы». Вскоре Иванов получил орден «Дружбы народов», а затем и Госпремию за роман «Потапов» (который я раза три начинал читать, но так и не смог втянуться), и стал преподавателем в Литинституте. Некоторые, вроде Ю. Кушака, брюзжали:
— Чему он может научить? Ему самому надо учиться.
А «патриоты» усмехались:
— Еврейские дела! (у Иванова мать была еврейка).
После взлета Иванова, я сказал ему:
— Постарайся достойно пережить свой успех.
Но где там! Он пропустил мои слова мимо ушей и с тех пор ходил по ЦДЛ с таким видом, словно получил не Государственную, а Нобелевскую премию.
Как-то иду в Пестрый зал, а Иванов в холле ругает свою ученицу М. Москвину; увидел меня, махнул рукой:
— Леньк, подойди! Ну, вот скажи, как можно так писать?! — и начал что-то цитировать Москвиной.
Я не стал слушать.
— Пусть пишет, как хочет. Здесь нет рецептов.
В то время бывало не раз: мы, друзья Иванова, сидим за одним столом, а он, болван набитый, с писательскими секретарями — за другим; мы выпиваем, а они листают протоколы, постановления, и Иванову не стыдно перед нами, даже наоборот — выпячивается, вроде гордится, что находится в «высоких сферах». Однажды даже сказанул: «Соловей не воробей, он из лужи не пьет» (видимо, имел в виду, что мы пьянствуем со всеми подряд и вообще много занимаемся пустозвонством).
В те дни и его жена Ирина (пятая, глубоко партийная) скакнула куда-то вверх, и их пробивной дуэт распирало от собственного величия. Однажды им позвонил М. Тарловский, чтобы поздравить Иванова с орденом. В трубке услышал звонкий голос Ирины:
— Квартира писателя Сергея Иванова. Кто его просит?
От такой официальщины Тарловский немного растерялся и, шутки ради, опрометчиво изменил голос:
— Это из ЦК!
Ирина на секунду замешкалась, затем тихо пробормотала:
— Сейчас, сейчас…
Подошел Иванов, и узнав друга, разочаровано, с трудом расставаясь с предвкушением нового триумфа, протянул:
— А-а, это ты…
— За что ты получил орден? — просто и грубовато спросил Тарловский, усугубляя свой первоначальный промах.
— В газетах все написано, — холодно ответил Иванов и, окончательно похоронив надежду на счастье, добавил: — За большой вклад в литературу.
После того, как Иванов получил Госпремию, Тарловский вновь полез к нему с поздравлениями, но телефон долго был занят; когда наконец дозвонился, трубку сняла жена Иванова.
— Не могу к вам пробиться, у вас все занято и занято, — простодушно сказал Тарловский.
— Так всегда бывает, когда маленький писатель звонит большому, — вполне серьезно заявила крутая особа.
Трубку взял Иванов. Тарловский, не просчитав все последствия, передал слова, которые только что услышал.
— Хорошо! Я у нее выясню, — отчеканил Иванов.
Через несколько минут он перезвонил:
— Марк! Она этого не говорила! Ты рехнулся! — и бросил трубку.
Они не общались больше года; помирились только когда Иванов разошелся с этой женой. Они встретились в Доме творчества Переделкино, где Иванов с Н. Ламмом писали детектив и крепко поддавали.
— Марик! — вскричал Иванов, обнимая друга. — Эта сука поссорила меня со всеми друзьями!..
С легким сердцем они возобновили дружбу.
Кстати, Госпремию Иванова мы обмывали на веранде Пестрого зала (естественно, наш друг пригласил Михалкова, Алексина). В разгар хвалебных тостов в честь героя торжества явился Коваль, и сразу привлек к себе внимание. Раздались крики радости. А на Иванова нахлынули странные переживания, он сник и шепнул мне с нервным смешком:
— Все четко продумал, гад такой. Чтобы теперь о нем поговорили.
Он, недалекий, жгуче ревновал Коваля к славе и, бывало, когда тот читал что-нибудь из вновь написанного, щелкал языком:
— Слабовато! Сырой текст! Не тот уровень!
— Ну напиши лучше, ядрена вошь, — гоготал Коваль, уверенный, что лучше написать невозможно (однажды даже процитировал нам слова декана пединститута, где он учился: «как бы Юрий Коваль не написал, это будет правильно, даже если идет против грамматики»).
Другого своего приятеля — Успенского, Иванов наоборот с жаром хвалил (возможно, потому что Успенский тогда в основном писал стихи — как бы работал на другой площадке), правда хвалил, выбирая странные образы:
— Эдик дичайше талантлив. Вот если завтра его переедет трамвай, все скажут: «Был гений!».
Вот такое мнение — противоположное мнению Мазнина, и не только его.
Временами хитрость Иванова проявлялась слишком явственно. Как-то мы с ним выпивали в ЦДЛ; с нами сидели еще двое приятелей; деньги кончились, а выпить хотелось еще. Я предложил Иванову занять деньги у Кушака, который сидел в углу с каким-то автором.
— Возьмем в счет моего гонорара, — объяснил я. — Вчера сдал ему иллюстрации к книжке Сапгира (Кушак в «перестройку» открыл свое издательство «Золотой ключик», где, понятно издавал «своих» — Сапгира, Г. Балла, Ламма…).
— Иди один, — сказал Иванов.
— Нет, вдвоем, — заявил я. — Так убедительней.
— Давай вдвоем, морда ты эдакая. — Иванов встал, но как только я подошел к Кушаку, вернулся на свое место.
Кушак, естественно, дал мне деньги (он никогда не отказывал), но Иванов хорош! Так мелко он, тупоголовый, поступал частенько. Договариваемся с ним куда-нибудь ехать, «ага! — кивает, — только схожу в туалет» — и незаметно идет в гардероб и исчезает. Или скажет Тарловскому: «Иди в буфет, бери кофе, сейчас подойду». И уходит домой.
Иванов был нервный, нетерпеливый, с бегающим взглядом, говорил быстро, заикаясь; на все реагировал мгновенно, остро; и веселился и грустил до слез — и уж это непритворно, так невозможно сыграть. Бывало, мы с Яхниным выпиваем с девицами; подлетает Иванов, размахивая дипломатом, и сразу напрямую:
— Ну, кого мы сегодня будем тра…ь?!
Кстати, в этом вопросе мы все отличались непосредственностью. Помню, с Ковалем выпивали в Пестром со своими подружками; в разгар застолья нас пригласили заглянуть в свой семинар две Марины (Москвина и Бородицкая — талантливые литераторши, наши приятельницы, которые натаскивали молодежь). Спустя какое-то время, прилично нагрузившись, мы с Ковалем поднялись в комнату за сценой и стали что-то нести будущим детским поэтам и прозаикам — вначале Коваль, потом я. В середине моей болтовни Коваль вдруг выдает на всю комнату:
— Леньк! А где наши Машка с Катькой?
