сердцеед какой-нибудь, а хлопец скромный, и женитьба для него дело серьезное. Он приехал к командиру бригады, как к отцу. Другие разрешения не спрашивали. И стало мне еще больше жаль безусого парнишку.
«Садись. Микола. Сколько тебе лет?»
«Девятнадцать… — И торопливо поправился: — Двадцатый уже…»
Выяснили, что до войны Кирейчик кончил девять классов. Какое образование по тому времени! Какой кадр для будущей мирной жизни! А было это зимой сорок четвертого. Фронт у Мозыри стоял. А мы — в пинских болотах, висели над немецкими тылами. По-отцовски отговаривал Миколу. Учиться тебе надо, хлопче! Учиться, а не жениться. Победа вон видна, светит уже. Мир наступает. А ты, вместо того чтоб кинуться в науку, должен будешь вить гнездо для семьи. А вить гнездо нелегко будет — все вокруг опустошено, разрушено. Будыка тоже подключился — помогал мне. Убедили хлопца. Отговорили. Потом рассказал Наде — она нахмурилась.
«Ты чего?»
«А у нее вы спросили? У дивчины? Вы два часа с ним беседовали, а ее в сенях дрожь била. И вам, феодалы этакие, и в голову не пришло поговорить с ней. Вам — только бы его убедить. Ему — что! А где она найдет свое счастье? Кто знает!»
Странно, что о ней мы и не подумали — о девушке. Только о нем. Не после этого ли незначительного эпизода Надя осталась в деревне, организовала школу?
А года два назад заглянул ко мне уже несколько облысевший, полный, шикарно одетый мужчина. Не узнал его я, пока он не напомнил.
«Пришел, говорит, поблагодарить вас, Иван Васильевич. Помните, как вы в партизанах отговорили меня жениться. Умная у вас голова. Далеко вы глядели».
Кончил Кирейчик университет, аспирантуру, теперь — преподаватель института, кандидат наук. Обеспечен. Доволен. Счастлив. Порадоваться бы за бывшего партизана. Но вспомнились мне Надины слова.
«А она как?»
«Кто?»
«Девушка та?»
«А-а, Нинка Лагодич? Да не знаю. Осталась там, в Полесье. Не до нее было. Учился как сумасшедший. А потом встретилась другая. Жизнь…»
Да, жизнь. Однако почему-то пропал у меня интерес к жизни этого довольного собой кандидата наук. И наоборот, страшно захотелось узнать, как же она, та Нинка, которую я так и не увидел. Как сложилась ее жизнь? Каково ее счастье? И теперь скребет: как же она? Надо будет летом поехать, поискать ее следы…
— О чем задумался, папа?
— Деда, дай вина. Сладкого.
— Иван, задавай тон! А то ученые скоро передерутся.
За столом шумно. Идет полупьяная безалаберная и бесплодная дискуссия среди мужчин. А женщины трещат о своем.
— Догматики вы, биологи. Запустили науку…
— Не захочешь жить с невесткой — построишь кооперативную…
— Мы запустили? В вашу физику никто не лезет с мудрыми советами, а в биологию каждый лезет…
— Так же как в искусство.
— У нее отец генерал. Да ни копейки не дает. А у нас откуда же деньги?
— В музыку еще не так, а вот в кино… Каждый зритель знаток получше Феллини.
— А кто такой Феллини?
— Я актеров не запоминаю. Черт их упомнит!
— Мы, физики, верим друг другу, поддерживаем, помогаем разрабатывать… А вы едите один другого. Вопреки биологическим законам. Борьба внутри одного и того же вида.
— Без борьбы мнений наука не движется…
— Не путай научную дискуссию с групповщиной.
— Беда, что они игнорировали биологическую практику. У нас, машиностроителей, науку от практики отделить невозможно. Машина должна работать. — Это Будыка.
— Да не всегда. Вот Игнат Свиридович, представитель института, машины которого — а за них получали премии — валяются на колхозных дворах металлоломом.
— Неправда.
— Они по сто картин в год смотрят, а пользы что?
— Нельзя зачеркивать работу всего института. Пусть одна-две машины не удались…
— Валентин Адамович, чистую тарелочку.
— Олечка, милая, не надо. Посиди ты спокойно.
— Товарищи! К черту ваши ученые рассуждения. Самый традиционный, но самый сердечный и серьезный тост! За родителей. За Ольгу Устиновну. За Ивана Васильевича.
— За вас, мама! — крикнул жених и повернулся к тестю: — За вас, Иван Васильевич,
— За твоих родителей, Саша. Жаль, что они не смогли приехать.
— Не нажимайте на сантименты, а то разревусь, как теленок. Наделаю хлопот!
Молодежь начала скандировать:
— Молодых! Отдайте нам молодых! Но выйти из-за cтола было не так просто.
В дверях появилась Ладина подруга, однокурсница, проворная и настойчивая девушка, заводила. Задорно крикнула:
— Дорогие родители, дедушки и бабушки! Прислушивайтесь изредка к голосу молодежи. А то начнем бунтовать. Беды не оберетесь!
Кое-кто из старших обиделся, не столько из-за иронической угрозы, сколько из-за обращения «дедушки и бабушки». Бабушки возмущенно зашумели. А молодежь продолжала скандировать — народ поддерживал свою парламентерку. И она, нахальная девчонка, подстегивала:
— Лада! Тебе рано еще в бабушки. Давай к нам! Сердцем не старей!
Лада посмотрела на отца, увидела, что он не сердится за нарушение свадебного порядка, а забавляется — глаза хитро и весело смеются, перебегая по лицам гостей. Поднялась, пожала плечами: а как выбраться? Видела, что старшие не собираются их выпускать. Но тут дорогу показал Стасик: нырнул под стол и выскочил с другой стороны. Остановился и победоносно посмотрел на тетку, как бы приглашая последовать его примеру. Лада засмеялась, отодвинула стул от стола, вдруг скомандовала:
— Саша! За мной! — и нырнула под стол.
Когда она вынырнула в тесном проходе между столов, Будыка и Клепнев захлопали ей:
— Вива, невеста! Браво!
— Моряк! Не отставай, — кричала Клава смущенному жениху, который не решался выбраться тем же путем. — Всю жизнь будешь отставать.
— Стол не вынеси на себе, — мрачно предупредил Косач.
— Саша! — укоряла Лада, давясь смехом.
Гудела «нижняя палата» (так молодежь назвала свою комнату). Встали из-за стола, столпились, чтоб видеть все через распахнутую дверь.
— Встаньте, бабушки. Пропустите молодого, не заставляйте парня лезть под стол. Не позорьте.
— Ни за что не полез бы!
— Встали!
— Нет, пускай лезет! Правильно, Лада! Командуй!
— Саша!
— Полундра!
— Моряк! Покажи класс!
Глянул жених на тестя, которого немножко побаивался и стеснялся, и увидел его глаза, не суровые — веселые, озорные. Кивнул Иван Васильевич: давай, не смущайся. И…
