— По моему мнению, не существует ни высоких, ни низких должностей. Для блага народа я бы с гордостью взял на себя обязанности простого нукера.
Низам-аль-Мульк отвел глаза. Он погладил унизанной сверкающими перстнями рукой свою красивую бороду и медленно покачал головой.
— Конечно, так оно и должно быть, — сказал он. Вскоре явились дворцовые слуги и пригласили на вир. Все шумно поднялись.
Через день в доме Навои состоялось большое торжество.
В просторном белом доме собралось много гостей. Хозяин дома приветливо встречает входящих. Вот он неслышно заходит на кухню, чтобы посмотреть, как работают повара; одному дает указание, другому напоминает о чем-нибудь и снова выходит. То заглянет в кладовые, чтобы справиться, готова ли халва и другие лакомства. Велит стряпать получше и побольше. Когда в его доме собирается народ, Навои всегда так хлопочет, стараясь как можно лучше принять гостей.
В большой, роскошно убранной комнате собрались беки, высшие чиновники, знаменитые поэты и ученые Герата, Ирака и, Азербайджана. Общий разговор еще не ладится, каждый беседует со своим соседом. В переднем углу несколько беков толкуют о войне и охоте. Султанмурад тихо разговаривает по- арабски с иракским ученым. Огромный Мухаммед Сайид Пехлеван дружески беседует с суетливым маленьким старичком-астрологом Верховный звездочет государя быстро и без труда угадывает по звездам, пользуясь их тайными даровыми советами, все, что угодно: счастье или несчастье, зло или благо, удачу или неудачу. Если Улугбек, по выражению Навои, низвел своими работами небо на землю, то есть сделал законы движения звезд понятными для людей, то этот старик отодвинул небесную даль еще дальше и окутал ее плотной, завесой тайн. Когда бедняку надлежит снимать, когда надевать штаны, в какой день и час государю садиться на золотой престол, когда писать любовное письмо милой, когда готовить яд; для врага, — на все это астролог дает по звездам советы. Во дворце исстари принято приурочивать важные дела и торжественные события ко времени, выбранному звездочетом. И сегодня он тоже выбрал для Навои час, когда поставить эмирскую Печать.
— Согласно нашей науке, господь назначил на каждый день. Одну звезду царём, другую — везиром, — говорит астролог; подкрепляя свои слова движениями руки. — Сегодня повелитель всего сущего — солнце, везир — луна. Всмотритесь внимательно в суть вещей — все знаменитые события происходили в такие дни. Вступление господина Алишера на — высокую должность пришлось на очень счастливый День. Для приложения печати мы назначили час Венеры. Это час всякого благого дела. Венера сегодня в апогее, И есть на седьмом кебе. Ее образ вполне соответствует основной цеди и естеству Алишера. Ибо Венеру изображают в виде пляшущей красавицы с чангом[65] и кеманчой[66] в руках, она знаменует красоту, искусство, радость и успех.
Мухаммед Сайид попросил старика продолжать, не в это время из дворца пришли личные слуги султана. Они принесли Навои эмирское платье, шитое золотом. Навои, развязав узел, со смущенной улыбкой облачился в роскошные одежды. Друзья радостно принялись его поздравлять. Только барласские беки, Маджд-ад-дин и некоторые чиновники, следовавшие за ними, как тень, ограничились официальными приветствиями, тщетно стараясь скрыть светившуюся в их глазах зависть. Один из прибывших взял в руку свиток, поднял его над головой и с почтительным поклоном передал Навои. Это был указ, начинавшийся формулой: «Абуль-Гази султан Хусейн Байкара — наше слово». Новый эмир должен был в первый раз приложить свою печать к официальной бумаге на этом торжественном собрании.
Все молчат. Все взволнованны. Все глаза — и как много различных мыслей и чувств выражают они! — устремлены на Навои. Поэт сидит, слегка склонив голову; он кажется взволнованным и смущенным. Многозначительные взоры беков и чиновников на мгновение встретились и тотчас же разошлись, словно испугавшись друг друга. Даже Музаффар Барлас — баловень султана, сильный своими прошлыми заслугами и нередко отказывавший султану в повиновении, — и тот побледнел: «Неужели этот поэт поставит свою печать выше всех эмиров?»
Когда Навои приложил печать к указу, вздох облегчения пронесся по залу. Новый эмир приложил печать в таком месте, что никто не мог поставить свою печать ниже.
Поэт Атаулла и знаменитый ученый Бурхан-ад-дин прочитали тарихи, [67] написанные ими по случаю этого важного события. Затем несколько поэтов взволнованно продекламировали касыды, посвященные Навои. В этот славный день друзья, близкие, представители простого народа один за другим приходили поздравить поэта. Приняв участие в большом радостном пире, собравшиеся разошлись.
Глава десятая
После пятничной молитвы в медресе Гаухар-Шад-бегим царило полнейшее безмолвие. Большинство обитателей медресе вышло в город — погулять или навестить друзей. Султанмурад сидел один в своей комнате. Теперь он встречался со знаменитыми хорасанскими учеными, принимал участие в научных диспутах. Его Способности и широкие познания в разных областях науки день ото дня приносили ему все большую известность. Он часто виделся с Навои. Хотя многие молодые «искатели науки» обращались к молодому ученому с просьбой давать им уроки, Султанмурад еще неначинал читать лекций в медресе. Юноше очень хотелось получить должность мударриса, но в Герате было так много ученых, которые открыто враждовали между собой из-за права занять эту должность, что Султанмураду нелегко было осуществить свое желание. У него не хватало смелости состязаться со славными старцами, большей частью его учителями, преподававшими по тридцать, по сорок лет. Навои, который покровительствовал всем бедным гератским студентам, оказывал Султанмураду особое внимание и помощь, так что молодой ученый был совершенно избавлен от нужды. В безмолвном медресе, в своей маленькой комнате, юноша жестоко страдал. Он видел Дильдор всего один раз, вечером, несколько мгновений, но любовь к молодой пленнице, словно жестокий недуг, пылала в его сердце, усиливаясь с каждым днем. Султанмурад знал, что эта девушка для него недосягаема, но сердце его не слушало доводов разума. Чтобы забыться, он целыми сутками читал книги в своей худжре. Но, проглотив десятки томов, он снова отдавался бесконечным мучительным думам о своей любви.
И сейчас он тоже обратился к книгам, пытаясь отвлечься от грустных мыслей. Начав с легких, веселых газелей, Султанмурад перешел к самым сложным, головоломным сочинениям, но через минуту бросил их и, схватив перо и бумагу, принялся писать письмо Дильдор.
Печальные излияния покрывали один лист за другим. Любовное послание к простой деревенской девушке он украшал десятками прекраснейших стихов всевозможных поэтов, глубокомысленными рубай, посвященными любви и страсти. От этих излияний стало легче на душе. Юноша перечитал письмо. Из глаз его накапали горячие слезы. Что пользы писать? Эти слова; никогда не дойдут до нее. Тиран сорвал эту розу, поэтом он бросит ее в объятия какому-нибудь придворному льстецу или грубому нукеру.
Юноша положил на полку листки бумаги и в изнеможении бросился на постель.
В комнату, весело напевая, вошел Зейн-ад-дин. Он был навеселе.
— Привет вам, почтеннейший ученый.
— Входи, о цветок моего сердца! — с облегчением воскликнул Султанмурад.
Зейн-ад-дин внимательно посмотрел на своего друга и присел возле него на постели. Он уже с неделю проводил время в обществе поэтов, каллиграфов и других выдающихся хорасанцев; сейчас он мимоходом заглянул в медресе, чтобы проведать друзей.
Зейн-ад-дин редко посещал теперь лекции: он стрех милея усовершенствоваться в каллиграфии и усиленно занимался музыкой.
Но если в Герате было много ценителей красивого почерка, то и хороших писцов там насчитывалось не мало. Этому резвому, как плясун, и легкому, как птица, юноше было крайне трудно заработать что-либо перепиской и создать себе репутацию среди профессиональных писцов, умевших красиво, без единой ошибки переписать в один день целый диван. Зейн-ад-дин иногда переписывал стихи известных поэтов,
