Остроумову предложили работу в Америке, но он «предпочел остаться в Китае, где, по его мнению, поле деятельности грандиозно, — пишет Г. В. Мелихов. — Он принял предложение У Цзиньшэня возглавить постройку железной дороги от Харбина на Хуланьчэн-Бэйтунлинцзы-Хайлун, успешно построил ее, стал советником по путям сообщения у мукденских властей, сделал еще много полезного для Китая.
Ему одному из первых китайская часть Правления КВЖД выплатила полагавшееся жалованье и заштатные, задержанные советской стороной, в сумме более 11 тысяч золотых рублей…
Наступало время больших перемен, коснувшееся не только судеб всей эмиграции, но и каждого россиянина в Китае…».
Так всего через несколько дней харбинское население оказалось в принципиально иных условиях: социальных, психологических, а многие — и общественно-политических. Рушился налаженный быт, рушилось ощущение стабильного существования русского города в ближнем зарубежье. Это еще не был конец русского Харбина, но было тревожное предвестие времен, когда жизнь переместится в Шанхай…
В 1928 году маршал Чжан Цзолинь попытался вернуть права на железную дорогу, которые он признал D 1924 году за Советской Россией. Это привело к столкновениям на советско-маньчжурской границе, а вскоре Чжан Цзолинь был убит взрывом бомбы. Этот террористический акт был явно совершен японцами, — растущая власть маршала доставляла им немало проблем. После смерти маршала Чжан Цзолиня властелином Маньчжурии стал его сын, Чжан Сюэлян, восстановивший права Советской россии на КВЖД. Инциденты на границе продолжались, и японцы не могли не воспользоваться этим.
Советский востоковед профессор Д. Позднеев оставил воспоминания об отце и сыне, из которых со всей очевидностью следует, что Чжан Цзолинь, хотя и окружал себя иностранными советниками и военными специалистами, среди которых было немало русских эмигрантов, не поддавался западному влиянию и строго соблюдал традиционные китайские обычаи. Сын старого маршала (по определению ученого, «крон-принц Маньчжурии») вел себя прямо противоположно. Чжан Сюэлян увлекался лаун- теннисом, скачками, играл в бридж и покер, любил танцы и даже был удостоен первой премии на конкурсе европейских танцев в Тяньцзине. Судя по воспоминаниям, таким было в подавляющем большинстве молодое поколение китайской элиты — последний император Китая Генри Пу И постоянно жил в Тяньцзине, не пропускал новых фильмов в кинематографе, занимался велосипедным спортом, вместе с женой и наложницей непременно принимал участие в танцевальных вечерах.
Повседневная жизнь менялась стремительно; не только жизнь «русского» Китая, но древней страны вообще — все большую роль играли иностранные концессии, все ближе становились отношения с русскими эмигрантами. И им было что терять.
Вновь терять, после того, как слишком многое было потеряно вместе со старой Россией…
Г. В. Мелихов пишет, что «к началу 1925 г. у российских владельцев в одном Харбине, благодаря их трудолюбию, настойчивости и предприимчивости, уже имелось: 5 коммерческих банков, 4 тепловые электростанции, 8 паровых мельниц, 66 заводов и фабрик (в том числе 10 водочных), более 260 различных мастерских, 12 транспортно-страховых компаний, 25 предприятий оптовой торговли, 44 торговых склада (в том числе 11 лесных), около 100 промтоварных и 180 продовольственных магазинов, более 150 предприятий общественного питания, 3 театра, 8 кинотеатров, 25 типографий и издательств, 32 гостиницы, 66 аптек, 34 книжных и писчебумажных магазина, около 165 предприятий различных коммунальных услуг и пр., и пр. — всего более 1200 производственных, торговых и финансовых предприятий, культурных и иных учреждений, принадлежавших российскому капиталу.
Цифры, которые можно было бы назвать фантастическими, не будь они, повторюсь, совершенно реальными!»
Речь идет лишь о Харбине. Но никто не подсчитал, сколько же было создано эмигрантами на всей лилии КВЖД, в таких крупных городах, как Гирин, Чанчунь, Тяпьцзинь, Мукден, Дайрен, Порт-Артур… А еще есть вещи, которые невозможно сосчитать, взвесить, упорядочи ть в некую схему: энергия и мужество людей, которых советская Россия выдавила за свои границы, чтобы они погибли в безвестности, а они, собрав силы и начав с нуля, добились фантастических результатов. И не только энергия и мужество — воля к жизни, устремленность к созиданию. Ведь не только ради собственного материального блага трудились эти люди — очевидно из воспоминаний: все они, такие разные, верили в то, что придет время и Россия вспомнит о них.
Вспомнит и — раскается в содеянном…
Потому и строили так усердно и так страстно маленький кусочек России в далеком от нее и таком близком городе Харбине.
В 1929 году на КВЖД возник советско-китайский конфликт из-за управления дорогой. В каком-то смысле он был спровоцирован японцами, все больше внедрявшимися в Маньчжурию, но было достаточно и внутренних разногласий.
Советское правительство потребовало, чтобы все граждане СССР, работавшие на дороге, начали забастовку. Штрейкбрехерство определялось как антисоветский поступок.
«Я жила в своем мире и не замечала того, что происходит вокруг, не заметила и начала тех событий, которые позже изменили мою жизнь, — вспоминала Елена Якобсон, и, думается, то же самое могли бы сказать многие из ее сверстников. — …Мирная жизнь в Харбине нарушилась, семьи разделились по политическим убеждениям. В одной и той же семье муж мог бастовать, в то время как жена продолжала работать. Школьники тоже должны были участвовать в забастовке: нам не велено было ходить в школу. Некоторые оставались дома, другие шли в классы. Многие работники железной дороги не имели советских паспортов, и советское правительство призывало всех получить советское гражданство. Кто-то соглашался на это, другие же предпочитали оставаться «эмигрантами». Мой отец отказался участвовать в забастовке. Как врач он считал невозможным оставить больницу и пациентов. Я продолжала посещать уроки, а мама заменяла у нас в школе учительницу биологии.
После того как конфликт был улажен, советское правительство отомстило тем, кто оказался «нелояльным». На смену всем, кто отказался получить советский паспорт, из Советского Союза привезли новых рабочих… Для города начались новые времена — безработица, неуверенность, горечь и даже отчаяние».
Но, наверное, главным из тех разнообразных чувств, что испытывали в то время харбинцы, была все-таки растерянность: ведь они надеялись, что здесь, в городе с «руссейшим обликом», все останется прежним. Суверенный островок старой, дореволюционной России сохранится в неприкосновенности, какие бы ветры ни бушевали в Советском Союзе — стране совершенно новой, незнакомой, опасной. Здесь, в Харбине, жили другими опасениями — боялись хунхузов, пытались худо-бедно примириться с все возрастающим японским влиянием, отдавали себе отчет в том, что так или иначе жизнь будет меняться, но не думали, что именно так.
Не верили, что «рука Москвы» дотянется до этих отдаленных мести многим в буквальном смысле слова сожмет горло до судорог…
Елена Якобсон вспоминает, что очень резко изменилась в эти дни атмосфера в школе: постепенно возвращались дети, чьи родители бастовали, их встречали на уроках как героев, тех же, кто продолжал учиться в тревожное время, считали предателями. В считапые дни школа стала совершенно советской по духу — «на нас давили и пытались заставить «заклеймить» своих родителей, если они не участвовали в забастовке. Классными старостами выбирались молодые коммунисты… Они утверждали, что мы предали свою страну и, следовательно, потеряли все свои права… Некоторые учителя тоже вели себя по отношению к нам злобно и презрительно».
Особенно отличались этим новые учителя, приехавшие из Советского Союза взамен уволенных небастовавших. Постепенно произошли изменения и в школьной программе: предметы стали преподавать в
