— Надо доить коров?
— Нихт! — набрался я храбрости ответить по-немецки. — И добавил по-русски: — Василий доил… Повез молоко…
Она одобрительно кивнула головой.
— Работать надо!
А вскоре обрушился на нашу хозяйку второй удар. В Сталинграде убили фельдфебеля. И об этом она получила извещение. Одно за другим: сначала сына, потом мужа. Опустел дом, пропал смысл всего разумного, чем жила фрау.
Утешил ее Василий.
— Молчи, парень! — наказал он мне. — Нашел — молчи, потерял — молчи! И вида не подавай.
Молчать-то я молчал, да только хозяйка нисколько не скрывала их отношений.
Работа шла по-прежнему все с той же деловитой размеренностью. Василия она перевела к себе на верхнюю половину.
А дни тянулись и тянулись, похожие один на другой. Коровник — поле, поле — коровник, вот и весь мир вокруг нас. И вдруг что-то случилось. На домах повисли траурные флаги. Ударило слово «Сталинград».
У нашей фрау свое несчастье, ей не до общих бед, она, по-моему, не сразу поняла, что случилось.
Прибежала к ней Марта. Я уже хорошо понимал, о чем они толкуют: под Сталинградом погибла немецкая армия, а Красная Армия перешла в наступление.
Марта дотошно расспрашивала Василия, где Сталинград, что это за город. Василий показал на карте Сталинград. Но ничего, конечно, объяснить не мог. Замолчал, замкнулся в себе, прекратились его поучения. Я его по-прежнему боялся и помалкивал, хотя очень хотелось спросить, что же случилось с «умной» нацией и как быть с заявлениями фюрера, что Красной Армии больше не существует. А тут к весне ближе приключилась с ним история.
Подъехала к нашему дому военная машина, и вышли из машины русские люди в какой-то странной форме. Хозяйка встретила их на крыльце.
Я стоял во дворе неподалеку. Они вежливо попросили вызвать Василия. Василий вышел, спустился к ним с крыльца.
— Так вот, Голубенко, — произнес офицер, — создана Русская освободительная армия под командованием генерала Власова. Бери в руки автомат и становись в строй!
— Э-э-э, — затянул Василий. — Я против всякого убийства!
Офицер нахмурился:
— Знаем таких навозных жуков, что толстовцами прикинулись. А если сюда придут большевики? И до тебя доберутся.
— А я вот сейчас в гестапо пойду и объявлю, какую вы тут пропаганду пущаете!
Офицеры уехали. Гестапо Василия не тронуло.
— За меня хозяйка горой встала! — объяснил он мне.
Тогда мне и такое объяснение годилось. Теперь-то я понимаю: толкался он среди русских рабочих, выявлял настроения и доносил в гестапо.
Минул еще год моей рабской жизни. Время наступило для немцев смутное. Все уже знали, что Красная Армия теснит гитлеровцев повсюду, что недалеко ей до границ Германии…
Перевалило мне на шестнадцатый год жизни, в доверии у хозяйки я был полном.
Стоп! Вот он, поворотный момент в моей жизни. Совсем просто все объяснить, только слегка, совсем слегка слукавить! Даже следователь, хотя и всю мою жизнь изучил, на этом моменте остановки не сделал. А мне надо сделать.
Но я совсем не этого испугался. Неустроенность меня отпугивала, а я тогда уже был при деле.
Красная Армия неудержимо накатывалась. С северо-запада надвигалась армия союзников. Василий от страха продолжал ругать большевиков, но прорывались иной раз у него и такие фразочки:
— Обнадежили понапрасну и скукожились! — Это он в минуту отчаяния так о германском фюрере выразился.
У фрау опустились руки, нарушился образцовый порядок. Василий еще как-то поддерживал хозяйство, деваться ему было некуда.
А у меня завязалась дружба с Мартой.
Она частенько приходила к нам, ко мне скорее. Сначала расспрашивала о России. Немного я мог ей рассказать. Россия утонула в дыму и тумане. Заморочил голову мне Василий, а о своих детских играх что же рассказывать.
Однажды Марта меня решительно спросила:
— Скоро сюда придут ваши или американцы… Тебя освободят, и ты можешь уехать в Россию. Ты уедешь?
Вопрос прямой и, казалось бы, тогда для меня ясный. Василий содрогался от ужаса перед таким исходом. Пугал он и меня:
— Ты, парень, вот что… Мы тут с тобой отсиделись, пережили непогоду… Ты не вздумай обратно возвращаться! Это прямая дорожка под пулю!
Я уже не был бессловесным. Спросил его с некоторым даже вызовом:
— А мне чего страшиться? В плен я не сдавался, присяги не нарушал… Меня мальчишкой посадили в вагон и увезли!
— А что ты здесь делал, парень? На кого ты работал, кому помогал? Врагу помогал! Ты врагов молоком да маслицем откармливал! Как на тебя там посмотрят? Так что и тебе возврата нет! Думай, куда податься! Да в России-то сейчас мрак, разруха… Не скоро она на ноги подымется!
Это меня не пугало. Что могло быть страшнее рабства, какой еще мрак после этого мог испугать?
Когда Марта прямо поставила вопрос: уеду ли я или останусь, прямо ей отвечать я опасался. Еще не окончательно рухнула власть гестапо, еще стоял Берлин, а в Берлине сидел фюрер. Но и лукавить с девушкой мне почему-то не хотелось.
— Боюсь… — ответил я. — Меня могут судить! Я на немцев работал!
— Это глупость! — перебила она. — Мальчишек не судят!
— Дом мой разорили… Некуда ехать! Отец, наверное, убит.
— У тебя две руки, и ты здоров! Ты не хитри со мной! Если очень скучаешь о России — скажи! Мне тогда ты не нужен! А если забыл Россию, то возьми меня в жены. Генрих-то убит! У нас теперь нет женихов.
Марта была старше меня, в расцвете женской красоты.
— Я девушка честная, — продолжала она. — Женой буду хорошей. Мне дети нужны. И начинать нам есть с чего… Хозяйство не развалилось… Молоко и масло в цене будут. Ваши сюда не успеют, американцы раньше придут… Никто тебя отсюда насильно не увезет! Я тебя прикрою!
Я молчал: научился сразу не выскакивать.
Насмотрелся я, что такое хозяин. А тут сам могу стать хозяином. Понравилось мне это.
— Не уеду! — сказал я Марте.
— Из-за меня?
— Из-за тебя!
— Вот и хорошо! — сказала она спокойно. — Я объявлю, что с завтрашнего дня ты ко мне переходишь. Поженимся, когда тебе восемнадцать лет исполнится…
