вам говорить.
— Подполковник Ровенский не велел говорить мне о своих планах?
— Это не его планы.
— Добро… — Верещагин задумался на миг, — Сергей, я хочу видеть батальон до последнего человека. Через пять минут.
— Слушаюсь, сэр!
Мгновенное движение в толпе, серия окликов, и вот измассы разнородных мундиров выделились и выстроились четыре шеренги в хаки с черным — корниловские горные егеря.
Но, позвольте, где же полковник, который так хотел сказать своим подчиненным что-то важное? Вместо него как из-под земли вырос поручик-распорядитель.
— Очень хорошо, поручик, очень хорошо, — сказал он. Следуйте за мной… Не беспокойтесь о своем командире, беспокойтесь о том, как встать на разметке…
Кругом уже шли построения, суета, крики сержантов, пробовал голос военный оркестр, на балконе для провожающих пенилась букетами толпа гражданских, спотыкаясь о кабели, носились телевизионщики, щелкали затворы фотокамер, звезды фотовспышек за доли секунд проживали свою краткую жизнь…
Тяжеловесный и изящный, как лебедь, «Боинг» заходил на посадку.
Верещагина же тремя минутами раньше отозвал другой штабной офицер, поручик.
— Главнокомандующий убедительно просит вас подойти к нему.
Что сделаешь, когда такие люди убедительно просят, это значит, что они требуют. Верещагин пошел за своим сопровождающим.
Главнокомандующего, сиречь полковника Адамса, здесь не было. Вообще никого из командования не было — секундой позже Верещагин различил на летном поле четыре черных лимузина «руссо-балт» с флагами дивизий. Здесь же наблюдались люди в немалых чинах, но все — порученческого сословия.
— Быстро изложите мне суть дела, господа, — краем глаза он видел, как строится на летном поле четвертый батальон, как напротив выстраивается полк Огилви, а «Боинг» уже тормозит на взлетной полосе… — Построение идет, мне нужно успеть сказать ребятам два слова.
— Вы останетесь здесь, полковник, — адъютант Адамса смотрел словно сквозь него.
— Зачем?
— Какая вам разница? Cтойте спокойно, потом вернитесь. Все.
Верещагин развернулся и поспешил на летное поле, к батальону.
— Стойте! — заорал ему вслед адъютант. — Стойте, сэр! Это приказ командующего, остановитесь!
Метров через десять адъютанту удалось его догнать.
— Послушайте, вы что, с ума сошли? Немедленно вернитесь!
Арт продолжал движение. «Если он попробует остановить меня, я его ударю».
— Да что за безобразие, в самом деле! — адъютант его высокоблагородия ухватил егеря за рукав.
В толчее и мельтешении последних приготовлений никто не заметил, как щеголеватый поручик отчего-то согнулся пополам и сел на темно-желтую плитку. Никто не обратил внимания и на хамское поведение командира дивизии, который, вместо того, чтобы протянуть руку адъютанту главнокомандующего, ускорил шаг, потом бегом догнал аэро-симфовский кар, на котором телевизионщики катили к месту встречи и подскочил на подножку машинки.
— If you want something done, do it yourself, — сказал он, соскакивая с подножки. Очень своевременная мысль и очень своевременное действие. Он снова побежал. Там, кажется, уже началось…
Они ожидали увидеть супермена, победителя «Антика-Ралли», плейбоя, лидера, повелителя умов и сердец…
Они увидели полупомешанного, израненного, испепеленного человека…
…Верещагин успел в самый последний момент и остановился в нерешительности за шеренгой спин. То, что он задумал, казалось идиотизмом — как и все задуманное в последнюю минуту перед осуществлением, когда еще не пройдена, как говорят пилоты, «точка возврата». По большому счету, Лучников заработал то, что ему собирались выдать. И месяц назад Арт с удовольствием возглавил бы строй и скомандовал «Батальон, кру-гом!». Но то было месяц назад…
Он осматривался, переводя дыхание. «Боинг» подруливал к трапу, никто особенно не обращал внимания на Артема — мундир среди мундиров, лист в лесу. Журналисты выцеливали объективами дверь самолета. Военный оркестр замер в ожидании. Арт разглядел рядом с тамбурмажором человека в штатском, который тоже разглядывал «Боинг» в театральный бинокль. Значит, как только появятся ИОСовцы, этот тип даст сигнал, грохнут барабаны и геройские защитники Крыма повернутся спинами к тем, кто будет выходить из самолета, и те пойдут сквозь строй спин под отрывистые, как удары шпицрутенов, короткие дроби. Drumming-out, процедура позорного увольнения из армии, в свое время перенятая у американцев. Один раз Верещагин принимал в ней участие — еще когда был подпоручиком, и потом три дня ходил как пришибленный — ему снилась эта дробь, жаркое марево лагеря Чуфут-Кале, и слезы в глазах солдата, которого вели вдоль шеренги спин — тридцатипятилетний мужик, ветеран турецкой кампании, в пьяной драке убивший гражданского, плакал, как ребенок… Лучников, пожалуй, не заплачет. Ему и смысл всего этого не будет понятен до конца — это понятно только военному, а особенно — отвоевавшему военному — только что эти люди были твоей семьей, готовые умереть или победить вместе с тобой, вы так много разделили, и вдруг, в одночасье — ты для них никто, пустое место, они тебя не знают и видеть не хотят. Если тебя приговорили к расстрелу — тебе могут посочувствовать, угостить сигаретой, передать последнее письмо и молиться, чтобы именно в их винтовке был холостой патрон. Но если ты приговорен к «выбарабаниванию» — сочувствия не жди. К «выбарабаниванию» приговаривают редко, но за такие проступки, которые и должны караться несмываемым позором.
Появление Лучникова он прозевал. Именно потому, что не сразу узнал в сутулом обтрепанном мужике того усатого Мальборо-мэна, который за последний год примелькался всему Крыму. Почему грохочут барабаны, неужели тип в штатском ошибся… Но человек, что шел по ковровой дорожке мимо «парадного» казачьего батальона, остановился, увидев вокруг себя спины, и растерянно оглянулся. И тут Верещагин его узнал. Узнал и понял: так нельзя. Может быть, ТОТ Лучников и должен был получить свое, но ЭТОТ все уже получил.
Артем, движимый скорее наитием, чем рассудком, шагнул вперед, оттирая плечом Шмидта, сделал еще два шага — чтобы его видели все, вдохнул поглубже и заорал:
— Батальон, смирно! Равнение налево! Барлоу, я вам пока еще командир! Ни один не повернется, ясно?
Несколько человек в строю дернулись было, но, глядя на товарищей, вытянулись во фрунт.
Обалдевшие журналисты притихли. Это что еще за нарушение протокола?
— Слушаюсь, сэр! — радостно откликнулся поручик.
— По-о-олк, смир-ррна! — так же весело гаркнул рыжий невысокий, явно англо-крымского происхождения офицер в «правом» строю.
Барабаны подавились тишиной, никто не понимал, что происходит — ясно было только, что церемония пошла наперекосяк.
Лучников все не трогался с места.Те, кто спускался по трапу за ним, столпились на ступенях, не решаясь идти вперед. Верещагин чувствовал, как вектора внимания смещаются в его сторону. Это было невыносимо. Он не собирался опять становиться всеобщим позорищем — ну, почему я это делаю, я же тебя ненавижу! Ты же мне всю жизнь перепоганил!
Наконец, тишина прорвалась, как ветхая запруда — оркестр грянул «Прощание славянки». Это было так неожиданно и нелепо, что Арт не выдержал — расхохотался. При мысли о том, как он выглядит со стороны, полоснул ужас — но остановиться он уже не мог. Кусая расползающиеся в улыбке губы, резко развернулся на каблуках и бросился прочь, за спины секьюрити, сдерживавших толпу, к группе главштабовских автомобилей навстречу перепуганному поручику Гусарову и разъяренному адъютанту
