Адамса. Каким-то образом десятка полтора журналистов прорвали строй секьюрити и бросились за ним:
— Полковник, зачем вы сорвали церемонию? Вы изменили свое мнение относительно Идеи Общей Судьбы? Чем вызван ваш смех? Это правда, что вам грозит трибунал? Что вызвало ваше возмущение? Зачем вы…? Как вы…? Откуда вы…?
Перед толпой журналистов затормозил длинный черный «руссо-балт», Артем, не раздумывая, нырнул в открывшуюся дверцу и отгородился от мира тонированным стеклом.
Генерал Павлович был краснее и злее перца-чилли.
— Полковник, ваше поведение недопустимо! — приветственный салют генерала естественным образом перешел в возмущенный широкий жест. — Роль телезвезды вам, по-видимому, так понравилась, что вы используете любой случай влезть в камеру! Потрудитесь объяснить свое поведение.
Верещагин оглядел диспозицию. Адамс стоял, отвернувшись лицом к стене, демонстративно разглядывая карту. Ордынцев полностью сосредоточился на своем «Ватермане», вертя его тремя пальцами. Скоблин нечаянно пересекся глазами, но тут же начал смотреть в окно. Казаков не поднимал глаз от стола. Двое полузнакомых полковников — из тех, «московских узников»? — разглядывали его с каким-то неловким интересом.
Его ответ не имеет значения, понял Арт. Здесь все решено, и они просто не знают, как ему это сказать. Поэтому выдвинули на передний край Павловича, который со своей генеральской колокольни вывалит на него все, что ему причитается. Ну, давай. Не тяни кота за хвост. Чем хуже, тем лучше.
— У меня нет оправданий, господин генерал.
— Что значит, нет оправданий? Вы не желаете оправдываться или признаете свою вину?
— Как вам будет угодно. Если человек вашего возраста и положения не видит ничего зазорного в том, чтобы применять выбарабанивание к штатскому, да еще и психически нездоровому человеку — разубеждать его бессмысленно, а из моего положения — просто бесполезно.
— Артем, Артем!… — краем рта проговорил Казаков.
— Что за тон, полковник? — генерал выпустил в свисток еще одну порцию пара. — Вы полагаете, вам теперь все можно?
— Нет, — Верещагин на секунду прикрыл глаза, сопротивляясь безысходности. — Но и вам можно не все, ваше превосходительство.
— Это возмутительно, господа, — генерал покачал головой. — Полковник Верещагин, я колебался относительно того, отстранять вас от должности или нет на время расследования… Теперь я уверен в необходимости этого шага.
…Нечто похожее он испытал на Пти-Дрю, когда ему на голову и плечи сошел маленький снежничек. Абсолютно безболезненный, но сильный удар обрушился сверху и оглушил, бросив на колени. Придя в себя через секунду, он обнаружил, что обездвижен: завален снегом по шею… Все было как тогда: и полная неподвижность, и детская растерянность, и шок…
— О каком расследовании речь? — собственный голос показался неуместно громким.
— Адамс! — Павлович обернулся к своему заместителю, ныне — начальнику штаба Вооруженных Сил Юга России, с момента вступления в силу Союзного Договора — Крымского Военного Округа.
— Я ничего ему не говорил, господин генерал. Я не мог. Извините…
— Вам предъявлено обвинение в превышении полномочий, самовольном начале военных действий, нападении на своего командира и нарушении инструкции 114-29, — отчеканил главштабовский полковник.
Верещагин расхохотался самым оскорбительным образом — опять совершенно непроизвольно, уже второй раз за день. Ничего не видя сквозь слезы, выступившие от смеха (?), он нашарил рукой ближайший стул, упал на него и смеялся, пока это не прошло само собой. Потом перевел дыхание:
— Сволочи. Что бы вам сделать это на две недели раньше… — и засмеялся снова.
— Это здесь, — зачем-то сказал Антон.
Маки уже отгорели, но весь склон был усеян каким-то маленькими лиловыми цветами.
Анна Лучникова
1902-1976
Арсений Лучников
1897 — 1980
Мрамор первого креста успел слегка посереть под дождем и ветром. Второй крест был льдисто- белым, той первозданной сверкающей белизны, которой присущ внутренний свет…
Лучников опустился возле могилы на колени. Памела с Антоном стали поодаль.
Арсений Лучников спал под этим крестом на каменном ложе, укрытый, как шинелью, тонким крымским дерном.
Арсений Лучников, сероглазый и курносый, в сморщенной кожице на вырост, дремал на груди у своей матери в новомодной сумке для ношения младенцев.
Они стояли там, на склоне холма, почти у самого подножия, они были там вместе — живые и мертвые, и майстро гнал с моря облака, и век смотрел на закат.
…А потом они вернулись домой.
— Ваше имя, фамилия, отчество.
— Глеб Дмитриевич Асмоловский.
— Звание.
— Капитан Советской Армии, воздушно-десантные войска.
— Личный номер?
— Не помню. Должен быть в деле…
— Вы являетесь членом Коммунистической Партии Советского Союза?
— Да.
— Каким образом вы попали в плен?
— Я был ранен.
— Где и когда это произошло?
— На горе Роман-Кош, в ночь с двадцать девятого на тридцатое апреля.
— Скажите, узнаете ли вы кого-либо из находящихся здесь людей?
Глеб узнавал. Еще как узнавал…
— Я могу не отвечать?
— По советским законам, — сказал советский майор, — отказ от дачи показаний является уголовным преступлением…
— А по законам автономной Республики Крым — не является, — злорадно парировал крымский
