Немного поодаль лежало тщательно сложенное белое кимоно, приготовленное, как следовало думать, для Мунэнобу, а сверху была оставлена прощальная записка.
«О том, что случится сегодня ночью, я знала еще до того, как Вы мне сообщили. Меня известила по секрету моя мать. Она сказала, что сегодня утром посланец от князя тайком передал ей, что Мунэнобу убьют но меня и Аи хотят спасти и повелевают немедленно отозвать нас в родительский дом. Я отказалась. Но не потому, что непременно хотела последовать за Вами, а потому, что не хочу больше жить. Много раз Вы пропускали тот час, когда следовало умереть. Может быть, Вы и на этот раз хотите поступить так же. Но я уже устала. Слуга моей матери увел Аи, она ничего не знает и останется в доме Ёнэда».
Когда он дочитал записку до конца, то услышал настойчивый стук в ворота и шум голосов.
— Высочайшее повеление!
— Нагаока Хиго, слушай высочайшее повеление!
Отослав прочь слугу, Мунэнобу сам открыл ворота. Навстречу ему первым шагнул не кто иной, как Масуда Сигэмаса.
— Сигэмаса! Исполнить приговор послали тебя?
— Д-да… Высочайшее повеление…
— Ну, входи, — впустил он попятившегося было Сигэмаса. Когда они вошли в комнату, где совсем недавно супруги пили чай, Сигэмаса порывисто выбросил обе руки вперед и сложил их перед грудью.
— Простите меня, господин Хиго! Негоже мне поднимать меч на господина Хиго, который так долго был моим благодетелем. Но высочайшим повелением требуют, чтобы исполнил дело непременно Сигэмаса.
— О, вот как распорядился князь!
Увидев на щеках Мунэнобу тень легкой усмешки, Сигэмаса наконец вернул себе решимость:
— Высочайшее повеление гласит… — начал он с новыми силами, но Мунэнобу небрежным взмахом руки остановил его:
— Ну, ну, оставь. Я знаю решение князя, еще не выслушав его.
— …
— Сигэмаса!
— ?
— Ты, наверное, думаешь, что я потерял совесть, раз дожил до такого времени.
— …
— Нет, я уже не убегу и не спрячусь. Жизнь Мунэнобу подошла к концу. — Сказав это, он снова усмехнулся. — Впрочем, жизнь Мунэнобу кончилась еще тогда, когда вернулся Тадатоси.
— Как? Что вы такое говорите?
— Мунэнобу должен был вспороть себе живот, когда ему приказали склонить к отставке господина Окиаки. Разве не так?
— …
— А знаешь, Сигэмаса, почему я этого не сделал?
В глазах Сигэмаса отразилось некоторое смятение.
— Вспороть себе живот мне помешали тогдашние слова князя.
Мунэнобу вспомнил, как они остались наедине с князем в тот вечер несколько лет назад, когда возник вопрос о наследнике. Тогда оба они почти ничего не говорили друг другу. Только одно сказал князь Тадаоки, пристально глядя на Мунэнобу больными измученными глазами:
— Хиго, не умирай, пока я не скажу тебе — умри.
Уже принявший решение покончить с собой, Хиго истолковал тогда эти слова князя так, что не следует совершать харакири той же ночью. Но потом он стал понимать, что князь Тадаоки уже в то время предвидел все, что повлечет за собой история с назначением преемника.
Позже, когда отправляли Окиаки заложником в Эдо и он, сопровождавший заложника, вернулся ни с чем, они не обсуждали это с князем. Однако в ушах его еще громче звучали слова князя Тадаоки: «Не умирай, пока я не скажу».
И Мунэнобу терпел. Никому не говоря ни слова, не открывая тайны даже Мио, он молча продолжал жить. Потому что пока тянулась эта его жизнь, он стал постигать, что значили слова Тадаоки «не умирай».
Если бы его не стало, то вслед за ним, быть может, не стало бы еще кого-то, и еще, и еще… да что там — сам князь, возможно, лишился бы жизни. Чтобы предотвратить это, князь сказал «не умирай». Ведь ради того, чтобы уберечь от смерти даже одного-единственного человека, Мунэнобу, князь Тадаоки все это время продолжал переговоры с сёгуном Токугава, на стороне которого была сила. И вот только теперь он в конце концов склонился перед этой силой и прислал к Мунэнобу того, кто должен исполнить приговор.
— Да, Сигэмаса, князь лучше всех знает, почему я продолжал жить.
— Князь?
Мунэнобу ничего не ответил на вопрос, читавшийся в глазах Сигэмаса. В этот час смолкли и голоса цикад в саду, и выкрики людей у ворот едва доносились сюда, как будто это было где-то далеко-далеко. Кроме двоих мужчин, сидящих лицом к лицу, все вокруг поглотила безмолвная тьма.
Наконец Мунэнобу произнес, словно выдохнул:
— Страшно для самурая оставаться жить, когда следует умереть.
— …
— Но теперь довольно. Наконец, мой час настал.
— Господин Хиго… — Сигэмаса порывисто придвинулся ближе, как будто бы его осенила догадка.
— Ладно, Сигэмаса, ладно. С тебя довольно одного удара.
— Но…
— Не надо задумываться о том, что ты убиваешь меня, человека, который сделал тебе добро. Потому что есть поступки, которые человеку приходится совершать вопреки желанию, и есть другие, которые при всем желании совершить невозможно.
— Д-да. Но… Князю… Ему сказать что-нибудь?
— Ничего говорить не нужно. Впрочем, пожалуй, вот что…
На миг опустив веки, Мунэнобу прибавил:
— Передай только в храм Кэнниндзи, господину Окиаки. Скажи, что Мунэнобу наконец-то взрезал себе живот.
— Господину Окиаки?
— Да, — Мунэнобу едва заметно улыбнулся. — Люди болтают всякое, но лучше всех на этом свете знает меня он. И даже зная меня, он не смог удержаться от своего поступка. Когда он принимал постриг, то сказал: «Прости меня, Хиго».
— Так, значит, господин Окиаки…
— Да. Хотя чем дальше, тем вернее я был обречен на смерть, господина Окиаки винить в этом не хочу. Пожалуйста, помни об этом.
Сигэмаса так и остался сидеть с поникшей головой, а Мунэнобу поднялся с места.
— Я только переоденусь. Смотри не оплошай, удар должен быть мастерский.
В соседней комнате, продевая руки в рукава белого кимоно, он смотрел на мертвое лицо Мио. На нем совсем не было печати страдания, оно было безупречно, как лицо восковой скульптуры.
— Мио, — попробовал он тихонько позвать.
Выслушать его теперь должен был бы не Сигэмаса, а Мио.
— Прости, Мио. Так до конца я ничего и не сказал тебе.
Безудержный порыв все рассказать Мио охватывал его не однажды. Однако мысль о том, что этого не должен знать никто, кроме него и Тадаоки, замыкала ему уста на самом краю.
Мио умерла, так и оставшись в неведении. Мио решила умереть, потому что устала жить. Мунэнобу думал, что после того, как отправит Мио в родительский дом, он все поведает ей в прощальном письме. Но Мио умерла, не узнав даже об этом.
— Ты слишком поспешила, Мио, — печальная улыбка мелькнула на его лице. — Вот мне уже можно. Князь взял в залог мой смертный час, а я лишь ждал, когда мне возвратят его. За это время я имел
