не находилось слов, чтобы рассказать про этот невыносимый гнет. Нет, она не придавала значения дурной молве. Но одно то, что муж не позволял ей заглянуть в свое сердце и она не могла понять, почему он поступает так, а не иначе, повергало ее в полную растерянность.
Этой ночью Мио толкала, трясла Мунэнобу и, как несмышленый ребенок, без конца твердила:
— Ну, ну скажите же, скажите! Зачем, почему вы так делаете?
— Я не думаю о людских пересудах. Да, я суров… А то, что все меня оставили…
Мио колотила кулачками по широкой груди Мунэнобу, и та сотрясалась, подобно стволу большого дерева.
— Ну, ну же…
Расталкивая его, Мио вдруг поняла, что она, быть может, так ничего о нем и не знает. Они привыкли друг к другу, привязались, полюбили, но этот мужчина, тело и сердце которого, как ей казалось, она знала до самого последнего уголка и который всю ее умещал на своей груди, на самом деле был ей совершенно непонятен.
Его грудь под ее руками вдруг показалась ей совсем чужой. Она прекратила трясти его, но тут Мунэнобу порывисто ее обнял.
Дыхание его было неукротимо страстным, он никогда прежде не сжимал ее в объятиях так крепко и горячо, но Мио оставалась холодна. Он же был нарочито груб, как будто бы меньше всего старался доставить ей радость.
Когда тела их разъединились, Мио в темноте почувствовала, что Мунэнобу лежит с открытыми глазами. Она повернулась спиной к его теплому, крепкому, упругому телу и закусила губы.
С этого дня они стали избегать взглядов друг друга. Мио молча приготовила для Мунэнобу все, что нужно было в дорогу, поскольку он сопровождал Окиаки в Эдо.
На исходе 9-го года эры Кэйтё (1604 г.) господин Окиаки выехал из замка Кокура. Поверх косодэ[65] с серебряной набивкой на нем был жилет из алого сукна, которое привозят южные варвары,[66] и верхом он выглядел очень внушительно. На его довольном лице ничуть не заметно было печали смещенного со своего высокого места наследника, который едет теперь в столицу, чтобы стать заложником.
— Господин — он и есть господин!
Эти слова люди произносили и с болью, и с благоговением, в то время как Мунэнобу с бесстрастным лицом следовал за Окиаки среди толпы провожавших.
Заметно заострившиеся скулы и круги вокруг глаз придавали четко вылепленному лицу Мунэнобу суровое выражение.
Затаив дыхание, люди наблюдали за странной церемонией выезда из ворот господина и вассала, которые, должно быть, когда-то связали свои судьбы клятвой верности.
— Глянь-ка, Хиго едет продавать господина Окиаки.
Слышал ли Мунэнобу, как кто-то тихонько это шепнул?
Вопреки тому, что здешние края зовутся южными, дул холодный ветер последнего месяца года, но Мунэнобу направлял коня прямо навстречу ветру, держа голову высоко и даже надменно.
Катастрофа разразилась через десять дней.
По дороге в замок Эдо была сделана остановка в Киото, в храме Кэнниндзи, и здесь Окиаки неожиданно отказался ехать дальше и принял монашеский постриг.
— Не выйдет у Хиго продать Окиаки!
Вдогонку за первым известием пронесся слух, будто бы эти слова произнес облачившийся в наряд странника Окиаки, и при этом он якобы с ненавистью глядел прямо в лицо Мунэнобу.
Для клана Хосокава это было серьезное происшествие. Если уж заложник отказался ехать в Эдо, то теперь правительство Токугава могло выдвинуть против семьи Хосокава любые обвинения, возразить было нечего. Однако поначалу в клане не столько высказывались опасения относительно будущего, сколько гремели голоса сочувствия в адрес Окиаки.
— Того и следовало ожидать. Есть же предел терпению!
— С самого начала ему это навязали. Хиго ведь силой потащил его в Эдо.
— Ну, уж теперь-то Нагаока Хиго едва ли вернется живым.
Однако предположения многих и многих были обмануты, время шло, а известие о том, что Хиго вспорол себе живот, все не приходило. Более того, через некоторое время Мунэнобу явился в замок Кокура с тем же высокомерным видом, с каким он его покидал.
— Ну, этот Хиго…
— И как бесстыдно ведет себя!
Постепенно негодование в адрес Мунэнобу сменилось пониманием всей серьезности происшествия.
Над кланом Хосокава нависли грозовые тучи. Князь Тадаоки, превозмогая болезнь, отправился в Киото. Внешне это выглядело как визит с поздравлениями в адрес сёгунов Токугава, отца и сына, прибывших в Киото по случаю назначения Хидэтады на пост правителя. Разумеется, это путешествие в Киото было предпринято, чтобы оправдаться перед сёгунами Токугава и принести извинения.
То, что Тадаоки лично явился с повинной, принесло свои плоды, и дело уладили на том, что будет прислан другой заложник. Однако, судя по всему, сёгуны Токугава продолжали неприязненно относиться к клану Хосокава, и впоследствии еще не раз гонцы отправлялись в Эдо для переговоров.
Но Мунэнобу не умер и на этот раз. Казалось непостижимым, что главный виновник происшествия, поставившего под удар весь клан Хосокава, все еще продолжал оставаться в живых. Однако князь Тадаоки сдержал свой гнев, предоставил выносить решение самому сёгуну Токугава, и потому на некоторое время суд и наказание были отложены.
Но теперь уже судьба Мунэнобу, можно сказать, была предопределена, и дело шло к концу. Этот человек, который, казалось, до такой степени цеплялся за свою жизнь, что пренебрег и здравым смыслом, и долгом, на этот раз уже не должен был ускользнуть.
В примолкнувшем доме Мунэнобу, где и слуг-то почти не осталось, за закрытыми воротами дни тянулись в зловещей тишине. В глазах Мунэнобу все чаще появлялся мрачный блеск, и временами он мучил Мио все теми же порывистыми пылкими объятиями, которые едва ли сулили ей радость. Но и в такие минуты Мио упорно отводила свой взгляд от Мунэнобу.
Несколько месяцев продолжалась эта странная жизнь, когда они, отворачиваясь друг от друга, ждали наступления некоего часа.
— Ты ведь знаешь, что произойдет сегодня?
Для этих двоих не требовалось иных слов.
— Кажется, от правителей Токугава пришло распоряжение убить меня.
Когда он сказал это, Мио тихо опустила голову и поднялась с места. Мунэнобу, державший в руке чайную чашку, застыл с ней, опустив веки. Осязая мягкую тяжесть черной глины, он как будто бы силился еще раз уловить тот приглушенный звук, который послышался ему некоторое время назад.
То был едва слышный скрип бамбуковой калитки. На этот раз не ночной ветер должен был потревожить ее, а Мио и Аи. Звука все не было слышно.
Мунэнобу терпеливо ждал.
Но звука не было…
Пробило четыре с половиной стражи.[67] Мунэнобу поднялся.
— Ты не успеешь, Мио!
Он увидел ее в то же мгновение, когда открыл дверь в соседнюю комнату. Облаченная в белое, Мио лежала с безупречно пронзенной кинжалом шеей.
— Мио!
Как давно он не называл ее по имени…
