будет, наливай сам сколько хочешь. Это ж какое лакомство!
Дядя Григорий ласково посмотрел на растерявшегося перед таким богатством Мишу, погладил по голове и певучим баритоном подбодрил.
— Кушай, сынку, кушай.
Крёстная развязала узлы, высвободила шаньги и подвинула тарелку Мише.
— Кушай, Мишенька, у дяди Гриши хороший медок.
— Бог дал, мэд в этом году есть, — согласился дядя Григорий.
Однако через некоторое время она с тревогой стала посматривать на крестника.
— Мишенька, ты много — то не ешь….
— Та нэхай. Разнотравье дюже полезьний для здоровья мэд, в нём вреда нэма. Кушай, дитятко, кушай, — вступился дядя Григорий за мальчика.
— Не переел бы, а то плохо станет, — объяснила своё волнение крёстная.
— Тай ти шо, Васылина… Дытына бильш чим трэба, николи нэ зъист.
Но либо дядя Григорий был слишком большим оптимистом по части Мишиного аппетита, либо Миша чересчур усердным едоком. Плохо ему не стало, однако мимо принесённого от дяди Григория трёхлитрового бидона мёда потом целую неделю ходил с полным равнодушием, а в первый день даже отворачивался, особенно, когда «макарята», так звала крёстная пятерых своих чадушек, усердно лопотали ложками в миске с мёдом, да подначивали младшую Полинку, воображавшую за столом в новой бежевой майке с узкими лямками из чёрных ленточек.
— Полин, ты мёд — то на шаньгу намазывай.
— Ага, я намазываю, — рдела Полина и от мёда и от заботы старших братьев.
— Ты намазывай, Полина, намазывай.
— Да намазываю я, намазываю.
— Нет, Полина, ты накладываешь. А медок — то нужно намазывать.
— А ну вас, за собой следите. Отстаньте, — и продолжала по — своему.
Братья на тот случай отстали, но после, стоило Полине в чём — то оплошать, кто — нибудь из «макарят» тотчас объявлял ей разницу между обильным вкушением мёда и серьёзной работой.
— Да — а, Полина. Это тебе не мёд на шаньгу накладывать.
Сейчас на месте дома дяди Григория и тёти Луши угли да обгоревшие деревяшки и когда был там Миша, пахло не мёдом, а залитым костром, дымом, мокрыми головешками да сырой золой. Разбомбили фашисты проклятые дом дяди Григория. И пасека тоже сгорела.
— Ну, падлы, будет вам! — Пообещал Микко фашистам.
У крёстной хозяйство сохранилось. И дом, и огород, и корова. Хлеба, как всем, недоставало, но за счёт усадьбы держались, голодные не сидели. По весне на поля ходили, вытаявшую картошку собирали и делали из неё «тырники». Картошку мыли, клали под донце, а на донце камни, отжимали мерзлотную влагу, сероватую и пузырчатую. Стёкшую жидкость отдавали корове, отжатую картошку толкли и пекли лепёшки. А если ещё и посолить удавалось, то вполне съедобно было.
Хотя жили с крёстной двое младших, Сергей и Полина, хозяйство она вела, практически, одна. Сергей этой весной закончил ремесленное училище и работал токарем на заводе «Арсенал». Забрал из бани, к ворчливому недовольству матери, короткую и широкую скамейку, на которой корыто для стирки белья хорошо помещалось и высота удобная, спину не ломала, и увёз на завод — ему нужнее, росту до станка не хватает. А поселился на жительство в заводском общежитии.
Разумеется, когда приезжал в Дубровку, матери помогал. Но не часты были те посещения, работы много, иной раз сутками из цеха не уходил. Прикорнёт где удастся, под верстаком или на ящиках, поспит несколько часов и снова к станку. Нередко мать не дождавшись сына, сама ехала в Ленинград к проходной, везла ему домашний доппаёк.
Муж и три других сына воевали. Отец и два старших на разных фронтах, а шестнадцатилетний Василий под Ленинградом, в ополчении.
Самая младшая в семье и единственная дочь у родителей Полина, ровесница Миши, работала на торфоразработках, укладывала торфяные брикеты на транспортёр. Уходила каждое утро и возвращалась к вечеру, чуть живая от усталости. Так что дома с неё помощи было не особо много. Но одно то хорошо, что хлеб какой ни какой, в дом она приносила.
Быстро проскочил небольшую деревеньку.
«Не останавливаться… Не останавливаться, так не останавливаться. Кто их знает, почему. Может быть для меня опасно, может быть к мероприятию какому готовятся, не хотят, чтобы я немцев насторожил, а может быть… Может быть и без меня там наши глаза и уши есть. Да мало ли что может быть, не до чужих забот, со своими бы справиться».
За деревней… За деревней то же место, но не зима, а лето. Стайка ребят и растворившийся среди них Микко, спешит по своим ребячьим делам. Навстречу немцы — фельджандармы катят на велосипедах. Останавливают ребят, обыскивают. У одного находят клочок чистой бумаги и огрызок карандаша.
— Шпион?! — Кричит немец.
— Нет, — отвечает тот по — русски.
— Русский шпион, — уже утверждает жандарм. И бьет кулаком в лицо. Бьет как мужика, изо всей силы. Наступает упавшему мальчишке сапогом на горло и стоит так, пока мальчик не перестал трепыхаться.
Микко невольно ускоряет бег, изо всех сил отталкивается палками — прочь, прочь от этого страшного места.
Не так быстро как первую, прошёл и вторую деревню, вытянувшуюся вдоль речки.
И опять повезло. Ближе к вечеру его догнал санный поезд, мобилизованные немцами на извоз крестьяне из русских деревень. Поведал и им свою легенду, вернее, часть её.
Упомяни, что совсем недавно был в Ленинграде, начнутся расспросы: что там и как там. Правду говорить рискованно, вряд ли немцы такое скопление русских без своих глаз и ушей оставили, наверняка в группу внедрены предатели. А говорить то, что было отработано в соответствии с легендой, как линия поведения — зачем своих, уж если не обманывать, то вводить в заблуждение и душу им травить, рассказывая только про бедствия блокадников.
Посочувствовали и взяли с собой.
— Садись в любые сани и поезжай, пока по пути.
Но о себе мало что сказали. Может быть его опасались, может кого из своих подозревали, а скорее всего, жизнь под оккупантом приучила их сто раз подумать, прежде чем слово сказать.
Поздно вечером, остановились на ночлег. Поужинали как — то уныло, лишь бы «кишку набить», и сразу же легли спать.
Хотелось спать, и глаза закрывались, но сон не шёл. Лезло в голову, проигрывалось то, что предстояло ему сделать здесь, за линией фронта. А когда эти заботы оставили, громко храпевший дядька мешал заснуть. Его будили, поворачивали на бок, но заснув он снова ложился на спину и начинал храпеть.
Мама вспомнилась.
Как — то, Миша тогда в очередной раз перечитывал островную жизнь Робинзона Крузо, а мама вывалив из мешка на пол старые носильные вещи и тряпочки перебирала их, подозвала его нежным, умильным голосом.
— Мишутка, подойди ко мне, сынок.
— Что?
— Твоя, — мама приложила к его груди маленькую распашонку. — Давай примерим?
— Ну вот ещё… Чего придумала, — недовольно проворчал Миша. — На один палец только налезет.
— Какой же ты тогда крошечный был. И хорошенький.
