Анук посмотрела на меня так, словно ждала, что я встану и устрою ей овацию. Неужели все это ее настолько взволновало? Мания величия отца не была для меня новостью. Я все это уже проходил, когда помогал ему выйти из дома для душевнобольных. В тот раз мне повезло, но вскоре нам предстояло убедиться, что принимать буквально содержание безумных тетрадок и применять написанное к автору — занятие рискованное.
— Ну и что? — спросил я.
— Как ну и что?
— Не догоняю.
— Не догоняешь?
— Перестань повторять мои слова.
— Джаспер, в этом и есть ответ.
— Неужели? Только я позабыл вопрос.
— Как заполнить пустоту твоего отца. Все очень просто. Приступим к поискам и найдем то, что необходимо.
— А именно?
— Золотое ухо, — улыбнулась Анук.
VII
Вечером по дороге в дом Анук я обдумывал ее план. Она решила, что золотое ухо принадлежит голове Рейнолда Хоббса, которого, если только вы не живете в пещере, где отсутствует кабельное телевидение, следует признать самым богатым человеком Австралии. Ему принадлежали газеты, журналы, издательства, киносъемочные студии, телевизионные станции, записывающие спортивные соревнования, которые он потом транслировал по принадлежащим ему кабельным сетям. Он владел футбольными клубами, ночными и гостиничными сетями, ресторанами, парком такси и звукозаписывающими студиями, выпускающими диски, которые он продавал в своих музыкальных магазинах. Владел домами отдыха, политиками, жилыми зданиями, поместьями, спортивными лошадями и яхтой размером с остров Науру. Половину жизни Рейнолд жил в Нью-Йорке, но был скрытен, и никто не знал, которую половину. Он был из той редкой породы знаменитостей, кому не требовалось беспокоиться о папарацци, поскольку они ему и принадлежали. Не сомневайтесь, он мог бы сесть испражняться с моста через бухту, и ни одна газета не напечатала бы этот снимок.
Не знаю, как долго Анук замышляла это безнадежное дело, но она показала мне статью, в которой говорилось, что этим вечером Рейнолд с сыном Оскаром собираются посетить казино в Сиднее, чтобы отметить его приобретение. Ее план предполагал, что мы тоже отправимся в это казино и постараемся убедить Рейнолда Хоббса, самого богатого человека в Австралии, встретиться с моим отцом, самым бедным в Австралии человеком.
К тому времени Анук вернулась к родителям и жила в милом домике в милом тупичке в милом районе. Рядом располагался миленький парк, на улицах играли дети, за заборами болтали соседи, повсюду перед фасадами можно было увидеть большие газоны, большие задние дворы, качели, на подъездных дорожках стояли хорошие удобные семейные машины, прогуливались собаки, которые знали, где можно гадить и где нельзя, а если уж гадили, то красивыми, похожими на скаутский костер, симметричными кучками. Но в этом склонном к внешней показухе народе из среднего класса жила любовь снимать кожуру и искать личинок в шкафу. И личинок находили — как же без личинок? И в семье Анук была такая. Сама Анук. Анук и была подноготной личинкой.
Когда я пришел, ее отец работал в саду. Это был пышущий здоровьем мужчина пятидесяти лет, на вид настолько здоровый, что всякий раз, как я его видел, давал себе обещание каждое утро делать по пятьдесят отжиманий. Его мускулы бугрились, когда он наклонялся над клумбами прополоть сорняки, штаны сползали, оголяя тугую трудовую задницу, и она отливала розовым из-под пучков мужественных густых волос.
— Джаспер, куда это ты вырядился? — спросил он.
— Мы с Анук идем в казино.
— За коим дьяволом?
— Сорвать банк.
Он усмехнулся:
— Вам не выиграть у тамошних продажных говнюков. У них все схвачено.
— На свете вообще немного продажных говнюков, у которых можно выиграть.
— Что верно, то верно.
Из дома вышла мать Анук, красивая женщина с седыми прядями в черных густых волосах. Она вынесла стакан воды, наверное, хотела дать мужу, но предложила мне.
— Ты только посмотри: это меня гнет к земле или ты все еще растешь?
— Я все еще расту.
— И не останавливайся — продолжай.
— Обещаю.
Мне нравилась семья Анук. Они не совершали запредельных усилий, демонстрируя гостеприимство, но смотрели на тебя так, словно знали всю жизнь. Они были честными и серьезными, полными энтузиазма и неунывающими, трудолюбивыми и ни о ком не говорили дурного слова. Эти люди не могли не вызывать симпатий, и я часто представлял, как они выступают по улице — и… пусть только попробуют кому-нибудь не понравиться.
— Где Анук?
— У себя в комнате. Проходи.
Я вошел в красивый прохладный дом и поднялся по лестнице в спальню Анук. Она всегда возвращалась сюда после неудачных вылазок в мир — когда в очередной раз лишалась работы или разрывала с кем-то отношения. Странно было видеть ее в ее доме, в спальне пятнадцатилетней девочки. Чтобы внести ясность: Анук исполнилось тридцать два года, и всякий раз, как она уходила из дома, она клялась, что больше сюда не вернется, но обстоятельства всегда складывались не так, как она хотела, и Анук, желая получить передышку, приезжала домой.
Мне случилось побывать в нескольких ее квартирах, и я всегда заставал ее, когда она выгоняла мужчину, который стал ей противен, или когда она стирала простыни, ибо мужчина, с кем она спала, переспал с другой, или когда она ждала звонка мужчины, или не отвечала на его телефонный звонок. Помню одного такого — он отказывался уходить и заявил самовольные права на ее спальню. Анук сумела избавиться от него, лишь выбросив из окна его мобильный. Он тут же последовал вслед за ним.
Когда я вошел, Анук была в гардеробной и переодевалась.
— Буду готова через минуту.
Я огляделся. Возле ее кровати я заметил фотографию мужчины с бачками.
— Что это за ужас?
— История. Будь любезен, выброси в мусорную корзину.
Я испытал большое удовольствие, швырнув фотографию в корзину.
— И что же с ним приключилось?
— Я тебе скажу: все мои романы можно отнести к двум категориям. Либо я его люблю, а он меня нет, либо он меня любит, но сам ростом ниже моей бабушки.
Бедняга Анук! Она терпеть не могла вечно жить одной и мучилась тем, что это ей досаждало. Любовь терзала ее, отсутствуя в ее жизни, и она гнала из головы мысль, что натри восьмых она преодолела свою полосу неудач длиною в восемь десятилетий. Ее унижало, что ее место — в армии одиночек, заморачивающихся тем, чтобы не заморачиваться своим одиночеством. Но все равно заморачивалась: ей было уже за тридцать и у нее никого не было. Вопрос касался не биологических часов — тикали другие, часы с большой буквы. И когда Анук заглядывала в себя, ища ответ, будто совет мудреца, одной причины не находилось — она попала не в один порочный круг, а в систему нескольких взаимозависимых порочных
