танцами; она писала памфлеты, и у нее еще оставалось время заводить безнадежные знакомства. Я не знал другого человека, который настолько погрузил бы свою жизнь в деятельность.
— Я ничего об этом не знал. Это профессиональный спектакль?
— Что ты хочешь сказать?
Что я хотел сказать? Я хотел сказать, что уважаю право любого человека выйти на сцену и говорить громким голосом, но для меня вечер от этого не становится нисколько приятнее. Руководствуясь прошлым опытом, могу без обиняков утверждать: Анук со своими друзьями превратили любительский театр в нечленораздельное мычание.
— Отец с тобой разговаривает? — спросил я.
— Конечно.
— А я думал, после вчерашнего он готов тебя убить.
— Нет. С ним все в порядке.
— Все в порядке? Мне казалось, он в депрессии и помышляет о самоубийстве.
— Такты придешь на спектакль? Хотя нет: я не оставляю тебе выбора — придешь, и все.
Существует театр, существует любительский театр, а еще бывает, что собирается кучка людей, они толкаются в темном помещении, а других заставляют платить за право злиться два часа кряду. Театр Анук был из этого сорта, и каждая секунда спектакля невероятно раздражала.
Сама Анук отвечала за действие единственного прожектора, лучом которого с такой интенсивностью водила по сцене, будто выискивала перелезшего через стену сбежавшего из тюрьмы заключенного. Сорока минут мне вполне хватило, чтобы надоедливые апокалипсические фантазии мне вконец осточертели, и я принялся вертеться на стуле, разглядывая лица зрителей. И по их виду готов был заключить, что представление им нравилось. Моему недоумению не было предела. И тут я решил, что глаза меня обманывают: в заднем ряду устроившись на краешке стула, притаился Оскар Хоббс и, если я не ошибался, тоже получал от пьесы удовольствие.
Меня отвлек невероятно громкий смех одного из актеров. Такого неестественного смеха мне слышать не приходилось, и я непременно захотел узнать, кто так смеется. И следующие двадцать минут мое внимание было приковано к второстепенному герою — его фальшивой улыбке, откровенно нелепому подергиванию бровями и тому, как он ухитрялся всхлипывать без слез. Когда спектакль кончился и зажегся свет, зрители принялись хлопать (не исключено, что искренне), а я обвел помещение взглядом, и как раз вовремя, чтобы заметить, как Оскар Хоббс выскользнул из задней двери.
На следующий день, хотите — верьте, хотите — нет, в утренней газете появилась рецензия на спектакль. Все участвовавшие в постановке были несказанно удивлены: обычно такие отнюдь не грандиозные, но претенциозные представления в захолустных вонючих театришках не вызывают интереса профессиональных критиков, скорее привлекают бездомных, рассчитывающих на бесплатную похлебку, и организаторы, не веря в собственный профессионализм, не заботятся о том, чтобы оповестить прессу. Самым странным и подозрительным было не появление отзыва, а его содержание: он касался исключительно световых эффектов — «создающих атмосферу», «определенный настрой», «захватывающих», «смелых и двусмысленных». Все, кто видел текст, соглашались, что ничего глупее им не приходилось читать. Ни актеры, ни режиссер, ни сценарист упомянуты не были. Анук расстроилась, ибо расхвалили только ее, товарищи же заподозрили, что она сама организовала рецензию — подкупила журналистов и «без стеснения выдрючивалась пред ними со своим фонарем».
Анук была в недоумении, зато я сразу все понял. Я видел в зале Оскара Хоббса и без труда разглядел в деле с рецензией отпечатки его пальцев. И какое сделал заключение? Забавно, не более. Ведь боги иногда сходят на землю, и у них, как у всех остальных, при взгляде на смертных тоже могут потечь слюнки. Анук обладала телом, которое приковывало внимание, если на него смотрел мужчина, а Оскар Хоббс был как-никак мужчиной. Да, забавно — и только. Но я получал удовольствие, глядя, как недоумевали мои родные, друзья и сверстники. Подолгу хранить секреты я не умел и вечером, когда Анук кончила ругаться по телефону с продюсером постановки, все ей рассказал.
— Почему ты мне об этом не сообщил? — возмутилась она.
— Вот, сообщаю.
Анук сморщилась, и ее лицо вместе с глазами, носом и губами сделалось не больше мандарина.
— Что ему надо? — тихо спросила она.
Я сделал жест в ее сторону:
— Догадайся.
— Но он может получить любую, кого только пожелает.
— Может, его забрало от того, что ты сказала ему в казино?
— Я ничего ему не сказала.
— Ну же, колись.
— Так и быть: я ему сказала, что на его душе пятна, которые, сколько ни пытайся стереть, только размазываются.
Спустя два дня я был на работе, курил на улице со своим начальником Смити и думал, что вскорости надо рвать отсюда когти и что я никогда себе не прощу, если, уходя, не распишу пороки моих сослуживцев. Я размышлял, какую мне после этого устроят «теплую» отвальную, когда заметил «порше спайдер», который подъехал и остановился в месте, где остановка запрещена. Машина была вроде той, в которой умер Джеймс Дин[43]. Я бы тоже умер в такой, если бы хватило денег.
— Ты только полюбуйся! — предложил мой босс.
— Любуюсь.
Из автомобиля вышел Оскар Хоббс и направился в нашу сторону.
— Джаспер!
— Так вы же Оскар Хоббс! — потрясенно проговорил Смити и получил в ответ:
— Совершенно верно.
— Вот в чем трудности знаменитостей, — вмешался я. — Каждый норовит сообщить им их имя.
— Джаспер, можно тебя на минутку?
— Конечно. — Я извинился перед Смити, и тот энергично закивал, но по-прежнему с таким ошарашенным видом, словно обнаружил вместо своих гениталий вагину.
Мы с Оскаром отошли на солнце. Он нервничал.
— Мне даже смешно, что я приехал к тебе и собираюсь говорить об этом деле.
— О каком деле? — спросил я, хотя знал ответ.
— Анук явилась ко мне в офис и отчитала за ту рецензию.
— Вот как?
— Я устроил, чтобы пресса осветила демонстрацию в защиту окружающей среды, в которой она принимала участие. Но она пришла в неистовство. Я ничего не понимаю. Она что, ненавидит меня?
— Ничего личного. Она ненавидит всех богатых.
— Как мне ей понравиться?
— Покажите, что вы чем-то угнетены. Это должно помочь.
Он ритмично кивал, словно отбивал такт.
— А что вы хотите от Анук? Уж больно много вы прилагаете усилий. Я видел ваших женщин. Анук славная, у нее свой стиль. Но в этом нет никакого смысла. Вы по первому желанию можете получить любую женщину. Чего еще надо?
— Дело в том, Джаспер, что мир населен обыкновенными людьми: одни — красивы, другие — нет. Настоящая редкость — исключительные, интересные, оригинальные, изобретательные, с собственным мышлением. Я ищу именно такую исключительную женщину, и неужели ты думаешь, что стану тратить время на обыкновенных — красивых или некрасивых?
Отвечать на этот вопрос не было необходимости, я и не ответил.
— Такие женщины, как Анук, встречаются реже, чем ты думаешь.
Когда он ушел, Смити спросил с наигранным безразличием:
