Катера и баржи неторопливо проплывали мимо. Начался небольшой дождик, и с ним пришла ночь. Разноцветные огни города отражались в русле реки. Дождь не прекращался.
Через два часа Эдди сказал:
— Это к нам.
Из темноты ночным кошмаром безжалостно объявилась баржа, полная тяжелых упаковочных контейнеров. На берег сошли двое мужчин, лиц которых я не мог разобрать — между краем, где кончались их шапочки, и шарфами промежуток был совсем небольшим. Мы работали молча в безликой ночи, снимали контейнеры один за другим с баржи и несли по пандусу на улицу, где ждал грузовик. У водителя были глуповатые, заспанные глаза, я пытался сообразить, что его мучает, но не придумал ничего, кроме «ненавижу выходить в ночную смену». Мы с Эдди таскали тяжелые контейнеры, а остальные громким шепотом выкрикивали друг другу отрывистые команды. К тому времени, когда баржа отвалила в сторону моря, у меня болело все, что я в себе ощущал.
Водитель передал Эдди пакет, и мы вместе покинули причал в холодном лунном свете. Эдди отдал конверт мне — он хотел, чтобы я взял все деньги, дабы прокормить свою негаданную, непрошеную семью, но я вернул ему половину: мое алчное боролось с моим принципиальным, но не победило.
Дома я с недоумением обнаружил, что на мне нет ни единого пятнышка, — я думал, весь перепачкаюсь в саже, но оказалось — на контейнерах, какими бы они тяжелыми ни были, нет никакой сажи.
— Ну как? — спросила Астрид, словно я ходил смотреть назойливо разрекламированный кинофильм. Я посмотрел на ее живот, и мне внезапно пришло в голову, что там ничего нет: ни ребенка, ни даже пищеварительной системы, а только пустая, надутая воздухом полость. Я подошел, положил руку на ее разросшееся новообразование, Астрид приняла этот жест за выражение любви и поцеловала мою руку, а меня окатило холодом, и я понял, что не способен полюбить эту женщину, мать моего ребенка, и, может быть, не сумею полюбить и самого ребенка. Но почему это мне понравилось? Потому что я не страдаю нарциссизмом? Нравлюсь себе, и этого довольно — любовью к себе не горю.
Мы работали ночь за ночью, потеющие в темноте бессловесные тени. Время еле тащилось, и я подгонял его, воображая, что я раб в Египте на постройке одной из малых пирамид. Наваждение рассеялось, едва мы в третий раз уронили контейнер, и я бросил Эдди:
— Во имя любви Ра, соберись!
Когда я вернулся домой, Астрид лежала на полу.
— С тобой все в порядке? Что произошло?
— Я упала с лестницы.
Первая сочувственная мысль была о ребенке — я представил, что его головка в утробе помята и расплющена с одной стороны.
Проводив Астрид в кровать, я накормил ее и стал читать, как читала мне мать, хотя по внешнему виду Астрид не пострадала от падения. Она лежала в постели. Зрачки стали похожи на осколки ночи. Она попросила меня не суетиться.
— Как ты считаешь, ребенок не ушибся? — спросил я. — Не следует ли отвезти твое нутро в больницу?
— Ты не хочешь ребенка, — ответила она, не глядя на меня.
— Неправда! — защищаясь, выкрикнул я. Я не хотел ребенка, но принял неизбежное. И теперь лгал, стоически надеясь укрепить себя. Не помогло.
Нынешней ночью кое-что произошло. Как обычно — выкладываемся. Никчемная луна струит рассеянный свет сквозь тонкую вуаль облаков, ночь такая, будто кусаешь от холодного яблока, и у меня заныли зубы. Привязывая швартующуюся баржу к причалу, я подумал: если бы запах мокрого каната расфасовывали и запечатывали в бутылках, я бы его покупал.
Внезапный крик. Сверху плечом к плечу спускалась компания из четырех арабов — решительная походка крутых ребят, какая-то неприятно подпрыгивающая. Длинные черные пальто, лица еще длиннее. Арабы что-то закричали, наши ответили, бросили работу и схватили все, что было под руками: трубы, ломы, металлические крюки. Стороны спорили на смеси французского и арабского. Я не понимал, что они не поделили, но напряжение возросло настолько, что его можно было попробовать на зуб. Спорщики подошли друг к другу и стали толкаться и пихаться, как накачавшиеся пивом болельщики непримиримых спортивных команд. От этой сцены я загрустил по дому.
Эдди сказал, что нам надо держаться в стороне, и спросил, что я думаю. Я не ответил, ибо думал нижеследующее: у всех, кроме меня и Эдди, были бороды.
Я не мог понять смысла раздававшихся гортанных звуков, но почувствовал накал враждебности. Наконец спорщики разошлись, арабы поднялись по пандусу, и их предводитель плюнул на землю — поступок, как я считал, трусоватых людей: они боятся плюнуть противнику в лицо и оставляют свою мокроту в полуметре от его левого ботинка.
Переменился ли я? Способен ли меняться характер человека? Представьте себе бессмертного. Противно подумать, что он допускает те же самые досадные промахи, что и несколько столетий назад. На своем 700 552-м дне рождения бессмертный снова хватается за блюдо, хотя его давно предупреждали: оно горячее. Безусловно, в нас заложены большие способности к изменению, но восемьдесят лет — срок недостаточный. Приходится быстро учиться и сжимать вечность в несколько десятков лет.
Этим утром мимо прошел согбенный нищий — не человек, торс, у которого осталась единственная функция греметь кружкой, и неужели это я, кто дал ему 100 франков и сказал: возьми себе отгул. Нет, не я или не совсем я. Одно из моих «я» — одно из многих. Некоторые из них посмеялись надо мной, другие озадаченно грызли ногти. Одно насмешливо фыркнуло. Вот такие мы многоликие. Одни «я» — дети, другие — родители. Вот почему каждый мужчина сам себе отец и сам себе сын. С годами можно научиться сбрасывать эго, как клетки омертвевшей кожи. Иногда эго отделяются от человека и разгуливают сами по себе.
Да, я меняюсь. Перемена — это когда на первый план выступают новые эго, а другие отходят, растворяясь в минувшем. Определение полноценной жизни, видимо, можно сформулировать следующим образом: проявление равноправных эго человека в компании всех себе подобных — предводитель, любовник, трус, мизантроп, борец, священник, защитник морали, противник морали, жизнелюб, жизнененавистник, дурак, судья, присяжный, палач — все тянут в свою сторону, и тогда в момент смерти не раскаивается даже самая заблудшая душа. Но если хоть одно эго не участвует в игре, а остается просто созерцателем, туристом — жизнь неполноценна.
Предводитель, самый главный голос в иерархии в моей голове, вернулся и тиранит меня, прохвост! Требует, чтобы я остался с Астрид и бежал от нее. Неудивительно, что я в полном замешательстве. Меня угнетает тоталитарное полицейское государство, в каком мне приходится жить. Со дня на день должна совершиться революция. Восстание всех моих эго, но я не уверен, что у меня есть то, которое может их возглавить, — освободитель.
Ребенок явился. Воды превратились в плоть. Обратного пути нет. Мы назвали его Джаспер.
Причина для радости, страха, телесной дрожи. Астрид — гордая мать, я горд наполовину. Доля моего соавторства не так уж велика. Ребенок — совместный проект, мой личный штамп в глаза не бросается.
Ребенок на одеяле бьет по воздуху ножками. Попросил Астрид убрать его с полу — будет стыдно, если его сожрут крысы. Наклонился, посмотрел. Мне хотелось проникнуть взглядом в его череп: нет ли там зла, жестокости, нетерпимости, садизма, аморальности? Новое человеческое существо. Не производит впечатления, что мое.
Невольно подумал: ребенок — созданный нами абсурдный памятник нашим страстным отношениям. Мы сотворили символ чего-то такого, что не заслуживает символического изображения, и получился монумент плоти, который будет расти ввысь по мере того, как будет таять наша любовь.
Запах! Запах!
Здесь больше фекалий, чем в камере тюрьмы маркиза де Сада.
