— Может быть.
Бретт уселся на край кровати и принялся кусать ногти. Теперь я сознаю, что мое восприятие того дня было затуманено. Я не разглядел ни одного знака. Не понял, что кусание ногтей — это крик о помощи или свидетельство того, что Бретту вскоре предстоит гнить в земле. После его смерти я множество раз препарировал то утро в своей голове. Упрекал себя: если бы я только знал — мог бы что-то сказать или что-то предпринять, все, что угодно, только бы он передумал. А теперь удивляюсь: почему мы хотим вернуть наших незабвенных, если они были в жизни настолько несчастны? Неужели мы настолько их ненавидим?
День самоубийства Бретта, понедельник.
На перемене все с удовольствием вспоминали субботнюю вечеринку. Я улыбался, потому что чувствовал себя очень одиноко: мне казалось, что Цурихман взял телефонный справочник и пригласил всех от А до Я, кроме меня. Я попытался представить, что значит вызывать у окружающих восхищение, и решил, что тогда бы мне пришлось, прогуливаясь по коридору, махать каждому рукой. Подумал, что мне это бы не понравилось, и тут услышал крик:
— Прыгнул! Кто-то прыгнул!
— Опять самоубийство!
Грянул звонок и больше не затихал. Мы бросились со двора к уступу. Учитель приказал нам вернуться, но нас было слишком много. По сравнению с массовой истерией массовое любопытство еще более сильное чувство. Ничто не могло вернуть нас назад. Мы добежали до края скалы и заглянули вниз. Волны разбивались о камни, словно подбираясь к добыче: да, там лежало тело, и, несомненно, тело ученика. Кто бы это ни был, все его кости сломались при ударе. Казалось, мы смотрели на брошенную в стиральную машину школьную форму.
— Кто? Кто это?
Вокруг горевали и оплакивали разбившегося. Но кого? По кому нам следовало убиваться? Ученики уже спускались по крутой тропинке к морю, чтобы это узнать.
Мне же не надо было смотреть. Я не сомневался, что это Бретт. Как я догадался? У меня было двое друзей. Один из них, Чарли, стоял рядом со мной на краю уступа. А другим был Бретт. Я принял трагедию близко к сердцу. Знал, что она не пройдет для меня даром, и не ошибся.
— Это Бретт Уайт! — Голос снизу подтвердил мою догадку.
Мистер Уайт стоял тут же и, как все остальные, вглядывался вниз. Он распрямился и покачнулся. Но прежде чем он побежал к морю, вошел в воду и отнял мертвого сына у волн, затем, рыдая, держал его в объятиях до приезда полиции, которая приняла погибшего из его холодных рук, прошло много времени, и мы глазели, как он стоял на крошащейся, словно римская руина, скале.
II
Посмертная записка Бретта попала не в те руки. Два болтуна из нашего класса обнаружили ее в шкафчике погибшего в раздевалке, и прежде чем записка оказалась у власти, успела обойти всю школу. Вот ее содержание:
«Не грустите обо мне, если только вы не настроились грустить всю жизнь. Иначе забудьте. Что толку две недели лить слезы и печалиться, если через месяц все равно будете смеяться? Выкиньте все из головы. Выкиньте — и дело с концом».
Лично я считаю, что посмертная записка Бретта очень хороша. Он затронул самую суть вещей. Измерил глубину человеческих чувств и, поняв, насколько они мелочны, прямо сказал об этом. Отлично сработано, Бретт. Прими мои поздравления, где бы ты ни находился. Ты избежал ловушки, в которую попадают большинство тех, кто пишет предсмертные записки — в них люди чаще всего либо проклинают, либо просят их простить. Реже дают советы, как поступить с их животными. Мне кажется, самую честную и вразумительную предсмертную записку написал британский актер Джордж Сандерс:
«Уважаемый мир! Я покидаю тебя, потому что мне скучно. Чувствую, что я жил достаточно долго. И теперь оставляю тебя со всеми твоими заботами в этой очаровательной выгребной яме. Всего наилучшего».
Разве не эффектно? Он всецело прав. Здесь не что иное, как очаровательная выгребная яма. И, обращаясь в своей записке к целому миру, автор не рискует, что кого-нибудь забудет. Он лаконично и предельно точно излагает причины, почему обрывает жизнь, дарит нам свое последнее поэтическое прозрение и великодушно и тактично желает всего наилучшего. Уверяю, я полностью согласен с этой запиской. Она намного лучше той ерундовой предсмертной записки, которую некогда написал я. Вот ее содержание:
«Пусть жизнь — подарок. Разве вам не приходилось возвращать подарков? Это происходит сплошь и рядом».
Вот так. Я подумал: почему бы мне до самого конца не оставаться мрачным циником? Ведь никто мне не поверит, если я ни с того ни с сего начну проявлять великодушие. Но я даже не суицидальный тип. У меня выработалась глупая привычка считать, что все меняется к лучшему, хотя все становится только хуже, хуже и хуже.
Бретта похоронили в желто-коричневых брюках и синей рубашке. Костюм небрежный до изящества. Мистер Уайт принес одежду за два дня до печального события. Мне рассказывали, что эти вещи выставили на распродажу, но он пожелал заплатить за них полную цену. Я слышал, что продавец с ним спорил.
— Двадцать процентов скидки! — заявил он, но мистер Уайт отказался, и продавец рассмеялся, когда он выложил полную сумму и, объятый горем, убежал прочь.
Бретт, обряженный, лежал в гробу с зачесанными назад волосами. Запах? Так пах гель для волос. Выражение его обескровленного лица? Полусонный покой. Я подумал: твое забвение теперь ничто не смутит. Твой путь — погружение в ледяную глубину. Твое легкое на почве смущения заикание излечило беспамятство. Так о чем печалиться?
Утро, когда состоялись похороны, выдалось ярким и солнечным. Легкий ароматный ветерок придал окружающему легкомысленность. Казалось, тревожиться не о чем, а печаль — слишком сильное чувство. Весь класс освободили на утро от занятий; другие ученики тоже могли прийти, но их никто не обязывал. Кладбище располагалось всего в километре от школы, и мы шли туда все вместе: сотня ребят и несколько учителей — последние либо почтить память усопшего, либо следить за порядком, а при соответствующем настрое за тем и другим. Большинство, кто здесь был, не здоровались с Бреттом при его жизни и вот теперь явились сказать «прощай».
Мы обступили могилу и, ожидая, когда священник начнет, хранили молчание. Было так тихо что если бы кто-нибудь закашлялся, это могло бы перепугать всех до полусмерти. Мне пришло в голову, что благодаря форме мы были похожи на почтовых работников, которые собрались, чтобы отослать своего коллегу обратно к Богу. Мне почти привиделось, что на гробе стоит штемпель: «Вернуть отправителю».
Священник приступил к молитве. Его панегирик доходил до меня словно сквозь фильтр кофеварки, и я ощущал, как на темя падают капли. Он упомянул, что Бретт устал от мира (сущая правда), был слабым и смертным (тоже правда) и жаждал воссоединиться со Всевышним, нашим Спасителем (что вряд ли). Затем он мелодраматично воскликнул, что самоубийство — это смертный грех.
Постойте!
