еще кое-кому вскружила голову.
— Кому?
Махат стал колотить пореже, чтобы не прослушать ответ Шульца.
Но тот скупо уронил:
— Сам, что ли, не видишь?
Последний гвоздь впился в доску. Молоток с грохотом еще раз прошелся по всей заплате. Порядок.
— Вижу, слышу, — сказал Махат. — Много парней по ней вздыхает! И ты тоже, Омега.
— Почему бы и нет? — ответил Шульц мечтательно. — Королева…
— И тебя проняло?
— Эх, жаль, не был ты в Бузулуке, когда мы помогали в колхозе. Посмотрел бы, как она скакала на коне в полынной степи. Желтый платок на голове, словно солнце. — Шульц умолчал о том, что там от полыни все было горьким — пища, вода, даже воздух. Но стоило появиться Яне — и всю горечь как рукой снимало.
Махат же размышлял: «Яна — королева? Это может придумать только влюбленный воздыхатель. Ну а она?» Он снова принялся за устройство Яничкиной постели.
— А она кого-нибудь любит?
— Я знаю о ней много, но ничего такого, что обрадовало бы тебя… и меня тоже. Душа человеческая, Зденек, не так проста, как часовой механизм. — Легкий румянец проступил на щеках Шульца. — Мне только кажется, что за последнее время Яна очень изменилась.
Неподалеку от землянки в траве лежала толстая связка из восьмидесяти кабелей. Яна Панушкова в шинели, доходившей ей почти до щиколоток, наклонившись над связкой, прикрепляла к концам кабелей разные безделки. Порыв ветра, сотрясая кроны деревьев, прошумел по лесу. Она выпрямилась. Прислушалась. Ветер и ветер, только ветер да отдаленные орудийные раскаты, словно уханье совы.
Яна опять нагнулась над связкой. Вынула из кармана перламутровую пуговицу и привязала ее, потом — кусочек кружева. Затем вытащила малюсенькие деревянные башмачки с выжженной на одном из них надписью «Привет из Карлштейна» — память о школьной экскурсии. Подумала: «Привязать их тоже? Привяжу. И они сгодятся».
Коммутатор должен был обслуживать сорок абонентов. А многие кабели еще не обозначены. Яна расстегнула шинель и пошарила по карманам гимнастерки. Нашла янтарные бусы. В нерешительности перебирала их пальцами. Это был подарок матери и единственное украшение, которое она взяла с собой сюда. Недавно она надевала эти бусы на вечеринку. Он обратил на них внимание. Спросил, кто подарил. Очень красивые, сказал.
Еще мгновенье Яна колебалась. Потом, расстелив носовой платок, разорвала нитку и рассыпала на него бусинки. Лишние шарики в карман, а остальные стала привязывать к концам кабелей по одному, по два, по три…
Шульц и Махат теперь маскировали землянку дерном, время от времени поглядывая на Яну — что она там делает. С другой стороны к ней подкрадывались Цельнер и Млынаржик.
Четыре года вдали от дома, лагеря, казармы, окопы, бесконечные кабели, кабели, оружие — и вдруг женские безделушки. Чем дольше они находились на фронте, тем сильнее на них действовало все то, что напоминало женщину, возлюбленную, родной дом.
Млынаржик размяк.
— Что теперь делает мой Вашик?
— Что делает? — Для остряка Цельпера это не было, разумеется, тайной. — Таращит глаза, слушая, как мама ему рассказывает, что ты, храбрый освободитель родины, с автоматом и руках маршируешь по бескрайней русской земле, маршируешь и одновременно косишь гитлеровцев, и так до тех пор, пока не помаршируешь по Спаленой улице до своей двери и не прижмешь его к разукрашенной медалями груди.
— Да, — буркнул Млынаржик, — увидел бы меня мой парень! Как я храбро разматываю провода, словно вязальщица нитки, и загребаю песок оторванными подошвами… Да и откуда мне знать, вернусь ли я вообще? Откуда мне это знать, — высказал он мысль, висевшую, казалось, в воздухе. Над районом дислокации бригады то и дело появлялись немецкие самолеты-разведчики и тяжелые бомбардировщики, атакующие понтонный мост через Днепр. — Откуда мне знать, — продолжал Млынаржик, — не сбросит ли какой-нибудь из этих воздушных пиратов свой груз прямо мне на голову?
Гадать бесконечно, кого из них настигнет косая, прежде чем они прорвутся сквозь все оборонительные рубежи вокруг Киева, до предела набитые живой силой и боевой техникой противника? Теряться в догадках, кому оторвет руку или ногу? К черту такие мысли! Лучше заняться чем-нибудь повеселее.
«Походная лавка» Яны — прекрасный повод.
— Яничка, — окликнул девушку Шульц. Хочешь, подарю тебе сердце — не пряничное, а живое?..
— Очень-то нужно ей, — вмешался Блага. — У тебя, Омега, не сердце, а сплошные шестеренки.
Махат стоял, надвинув глубоко на лоб пилотку, и напряженно прислушивался.
— Мое сердце шептало бы тебе о любви стихами, — похвастался Цельнер.
Шульц перебил его:
— Не верь ему, Яна! Свинина, кнедлик, капуста да кружка «Праздроя» — вот его поэтический идеал.
Только Калаш не обращал внимания на собравшихся вокруг Яны. Он мучительно размышлял о том, о чем старались не думать его солдаты. Им впервые предстояла наступательная операция, к тому же на самый крупный город по пути на родину, и по их же просьбе они будут действовать в направлении главного удара. Калаша не покидало беспокойство. Несколько дней назад надпоручик Станек назначил его командиром отделения вместо заболевшего. А опыта маловато. Зато велико было желание скорее пробиться домой, но достаточно ли одного желания? Ребятам тоже нелегко — не обстреляны. Одни, как и он, надели военную форму впервые лишь в Бузулуке, другие даже позже — в Новохоперске и еще ни разу не сталкивались вплотную с врагом. И лишь желание поскорее пробиться домой было у всех одинаково сильным. Правда, за плечами у них уже была короткая подготовка. За это их в свое время похвалили русские, но они очень советовали провести еще.
У Калаша голова шла кругом от забот. Он ходил возле землянки, хватал трубки жужжащих телефонов, развешанных пока прямо на соснах, и выслушивал донесения связистов. Они расползлись по лесу, как улитки, ни один еще не дотянул линию к назначенному абоненту, а время летит. Дьявольская работа!
Солдаты его развлекались.
— Мое возьми, — с наигранным волнением предлагал Шульц. — Надежное сердце, точный ход. По сравнению с ним швейцарские часы — барахло.
— Мое! Поэтическое! — Цельнер прижал руку Яны к своей груди. — Послушай, как сильно бьется! И поцелуй — в задаток!
Яна вырвалась от Цельнера.
— Погоди ты!
Прорваться сквозь круг парней, через шлагбаумы их раскрытых рук было невозможно. Оттолкнув одни, Яна натыкалась на другие. И крики «поцелуй, поцелуй»! Это казалось игрой. Но это не было игрой.
Нарастающий галдеж забеспокоил Калаша. Он был горд своим новым назначением, ему льстило быть командиром, но он опасался, как бы его прежние панибратские отношения с солдатами теперь не повредили ему. По вечерам он, бывало, рассказывал им об Иране, где был на монтажных работах, проводившихся пльзеньской «Шкодой», любил прихвастнуть о том, какое впечатление производил он на прекрасных персиянок и в какую «нирвану» с ними погружался. Но сейчас всему этому надо положить конец, чтобы поддерживать авторитет.
Он заметил между деревьями всадника и рявкнул во всю мощь своих легких:
— Цыц, олухи! Старик едет!
Вдали в просветах меж сосен и дубов мелькала гнедая лошадь с белой манишкой. Сапфир! Шелестели опавшие дубовые листья, из-под копыт брызгал песок. Всадник наклонился к шее Сапфира.
