увеличило количество моих находок, но не сократило расходов, так что вторую половину месяца я нередко жил самой аскетической жизнью, однако даже в эти периоды безденежья не мог полностью подавить свою страсть и развлекал себя тем, что совершал обходы соседних лавок и букинистических развалов на набережной Сены и тоже покупал книги, только не те, роскошные, а обычные, дешевые, предназначенные для прозаического занятия, которое называется чтением.
Когда я попадал на улицу Лафайет, то не раз проходил мимо одного магазина дорогих изданий, куда никогда не заглядывал, потому что маленькая витрина, где лежало несколько книг, покрытых слоем пыли, и темное, казавшееся пустым помещение не сулили ничего интересного. Но однажды, обойдя все остальные магазины, я вздумал заглянуть и сюда.
Меня встретил очень немолодой господин очень маленького роста и любезно осведомился о цели моего визита, как будто неясно, с какой целью человек входит в книжный магазин.
— Все уже спрятано, — сказал он, выслушав мой ответ.
И показал на несколько шкафов в глубине полутемного зала.
— Как же вы их тогда продаете?
— Продаю? А кому продавать? Книготорговли больше не существует, месье. Люди сейчас интересуются только стиральными машинами, телевизорами и автомобилями — да, да, больше всего автомобилями. Автомобиль стал высшей и, боюсь, единственной потребностью.
— Но когда он уже приобретен…
— Вы ошибаетесь, — прервал меня хозяин. — Когда он приобретен, о нем надо заботиться, а через год надо покупать другой. Человек, который уважает себя и хочет, чтобы его уважали другие, не может ездить на машине прошлогодней модели…
Старик явно тосковал среди безмолвия и пустоты своего мрачного магазина, куда едва ли кто заглядывал, и потому прилепился ко мне, как к ниспосланному богом собеседнику, а не как к потенциальному покупателю.
— Еще мой дед, месье, был издатель и книготорговец. И отец мой был книготорговец. И я вот уже скоро пятьдесят лет книготорговец. Посмотрите сами, что мы издавали в былые времена…
Он вынул из шкафа два роскошно переплетенных тома «Сказок» Лафонтена.
— Взгляните, какая бумага, какая печать, какие гравюры! А теперь всему этому пришел конец.
— Вряд ли тут повинны только автомобили, — возразил я, опускаясь на стул, потому что разговор грозил затянуться.
— Естественно, не только автомобили, — согласился старик, облокачиваясь на свое старинное бюро. — Но главная причина — в них. А остальное… Остальное — результат жадности и безвкусицы. Как, впрочем, во все времена…
Он вновь указал жестом на запертые шкафы.
— Все книги там — наши собственные издания. Все до одной — начала века, той эпохи, когда были и настоящие издатели, и настоящие ценители, когда роскошная нумерованная книга стоила целое состояние.
Он взглянул на меня поверх очков в тонкой золотой оправе и, должно быть, прочитав на моем лице тень сомнения, продолжал:
— Не думайте, что я превозношу старые времена только потому, что и сам стар. После первой мировой войны тоже встречались хорошие издания, не могу не признать. Но люди, не обладающие ни вкусом, ни нравственными устоями, быстро смекнули, что, раз эта деятельность так доходна, им тоже следует ухватить свою долю. Потребовалось всего несколько лет, чтобы наводнить рынок низкопробными изданиями, которые тщатся сойти за роскошные только потому, что экземпляры пронумерованы и отпечатаны на плотной бумаге. Говорят, Франция — страна гениев. Я француз, и мне такое суждение лестно. Но у нас много и гениальных шарлатанов. И то, что создано истинными гениями, спешат погубить гении шарлатанства. Великое и смешное всегда идут рука об руку.
Он снова замолчал и взглянул на меня поверх очков, словно оценивая впечатление от своей тирады. Я воздержался, однако, от оценок, зная по опыту, что француз зачастую готов поносить все французское, но не выносит, когда то же самое позволяет себе иностранец.
Несколько позже мне довелось свести знакомство с одним переплетчиком, который ростом, возрастом и суждениями во многом напоминал книготорговца с улицы Лафайет, если что и отличало его от книготорговца — по крайней мере внешне, — так это короткая седая бородка.
Его мастерская находилась в переулке неподалеку от театра «Одеон», меня завлекли туда несколько богато переплетенных томов, выставленных в небольшой витрине.
— Вы серб, — после первых же моих слов сказал старик, уверенно ткнув в меня указательным пальцем.
— Нет, болгарин.
— Все равно, значит — славянин. Я тоже.
Он оказался русским, похвастался, что дружит с Эренбургом, который бывал у него в гостях, в доказательство показал книгу с автографом. В общем, четверть часа прошло в болтовне на различные темы, и только тогда хозяин спросил, что меня к нему привело.
— Эти книги продаются или вы только принимаете заказы на переплеты? — спросил я, указывая на полки, где были выставлены несколько десятков образчиков переплетного искусства.
— Я только переплетаю. Разумеется, когда есть заказы. А все, что вы тут видите, сделано мною не на заказ, а для собственного удовольствия. Вы можете счесть, что с моей стороны слишком самонадеянно именовать себя художником, но во мне хотя бы сидит художническая любовь к искусству.
Он взял в руки объемистый том в футляре из алого сафьяна. Сняв футляр, вынул книгу в точно таком же переплете, снял и этот переплет, оказавшийся в действительности чем-то вроде кожаной папки, и тогда засверкал во всем своем великолепии собственно переплет, представлявший собой мозаику из разноцветной кожи с золотым орнаментом.
Я раскрыл книгу. Это был первый экземпляр «Харчевни королевы Гусиные Лапы» Анатоля Франса, отпечатанный на перламутровой японской бумаге с подлинными акварелями Огюста Леру. Великолепный том, в котором все же наибольшим великолепием отличалась работа переплетчика.
— Сколько же времени уходит у вас на такое?
— Никогда не подсчитывал — три месяца, полгода…
— Но почему же исчезла клиентура?
— Она не исчезла, а поредела. Преклонение перед машинным производством и безумствами авангардизма сделало свое. Нельзя восторгаться абстракционизмом и одновременно любить дорогую, артистически переплетенную книгу, которая представляет собой конкретную вещь, содержит конкретный текст, имеет конкретный смысл и не может вместо иллюстраций к этому смыслу включать в себя графические бессмыслицы.
— Что же заказывают вам нынешние клиенты?
— Да вот… — он с презрением показал на два сброшюрованных тома у себя на столе. — Воспоминания Казановы. С порнографическими рисунками Брунеллеско! Заметьте: я не ханжа. Но вы дайте мне эротику Майоля или, если угодно, Леграна или Ропса, а не эту невежественную, увечную спекуляцию на деликатной теме. Я сказал заказчику: «Простой сафьяновый переплет обойдется вам в пятнадцать тысяч франков. На мой взгляд, для такого издания это все равно, что вышвырнуть деньги на ветер». А он говорит: «Вы о моих деньгах не заботьтесь. Давайте лучше выберем кожу». Что вы хотите — идиоты. Платят за сафьяновый переплет для рисунков, которым место в клозете…
Шли месяцы, у меня то и дело возникали кризисные ситуации и финансовые катастрофы, но коллекция все же росла. Принося домой очередную находку, я испытывал нечто вроде легкого опьянения, не покидавшего меня весь вечер. Я ставил книгу на каминную полку, чтобы оценить, как она выглядит на общем фоне комнаты, или клал на светлое покрывало, которым была застелена кровать, чтобы насладиться видом сверкающего переплета, потом раскрывал ее и любовался, рассматривая страницу за страницей, и только после этого предоставлял ей покоиться на полке шкафа.
Сначала я думал составить полку, всего одну полку дорогих иллюстрированных изданий мировой классики. Но когда первая полка заполнилась, я незаметно перешел ко второй. Ненасытность — черта и вообще-то довольно распространенная, а уж для коллекционера — непременная.
