тощую грудь, то раздастся обычное «Ма-ма». Но раздалось другое:
— Этот идиот не успокоится, пока не спустит все, что заработал…
— Почему же вы его не удержите?
— Удержать его? Его даже матерь божья не удержит. Все просадит, помяните мое слово.
Крашеная кукла не ошиблась. Через несколько дней Жак явился в посольство уже не на машине и даже не в бежевом костюме.
— Костюм тоже? — спросил я.
— Костюм тоже… — печально кивнул он. — И часы. И золотую зажигалку…
— И дамочку…
— Ну, насчет дамочки ясно само собой.
На этот раз он принялся соблазнять нашего начальника общего отдела обещанием раздобыть со скидкой канцелярские принадлежности. Речь шла не о контрабанде, а о вполне законном товаре знакомой фирмы. Оказавшись на мели, Жак шел даже на честные сделки. Но только тогда, когда садился на мель.
Несколько раз довелось мне быть свидетелем его взлетов и крушений. В один из таких периодов обнищания он затащил меня в другой игорный притон, довольно жалкий, но совершенно легальный. Помещался он в просторном, неуютном кафе около площади Клиши. Две-три дюжины дам и господ сидели за столами с неизменными веерами из пяти карт в руках. Деньги не выкладывались в открытую, однако все, включая уличных полицейских, знали, что тут идет игра на деньги, ибо в покер на щелчки не играют.
Мы заказали кофе, но его еще не успели принести, как мой Жак уже включился в игру. Я выпил свой кофе, без особого любопытства рассматривая публику. Ничего примечательного. Мне казалось, что я, как в былые времена, сижу в одном из кафе прежней Софии, в «Пальме» или «Опере», где собирались наши картежники. В самом деле, странно. Все на свете окрашено местным колоритом — любовные нравы, шутки, юмор, песни, даже пьянство. Все, кроме картежной игры. Игроки одинаковы во всем мире: так же медленно и словно бы неохотно раскрываются карты, так же свисает сигарета в уголке рта, так же сощурены глаза от табачного дыма и напряженной работы мысли. Эта безличная и безродная страсть лишает человека индивидуальности.
В последнее свое посещение посольства Жак снова был настолько на мели, что смирился с этой унизительной работой — поставкой честного товара. Ему снова заказали партию канцелярских принадлежностей, и он в тот же день доставил их на грузовичке, оставил квитанции и получил деньги. Но двумя днями позже из фирмы позвонили по поводу денег. Они не получили платы и вежливо напоминали об этом. «Квитанции? Какие квитанции? Это были всего лишь накладные, чтобы вы знали, какую именно сумму вы должны нам». Кассир в посольстве был новый, тонкостей этих не знал. Теперь ему предстояло выкладывать деньги из собственного кармана.
А Жак бесследно исчез.
Увидел я его совершенно случайно, несколько недель спустя в кафе «Кардинал». Он сидел не на террасе, а внутри, в затишке, устремив печальный взгляд на толпу за окном. Думаю, что он заметил меня, только когда я опустился на соседний стул.
— Привет! Как здоровье?
Он ответил, что со здоровьем у него все в порядке. Собственно, только здоровье и было в порядке. Несчастный вид полностью подтверждал его слова.
— Зашел бы хоть деньги вернуть…
— Я верну. Как только дела поправятся, сразу верну.
— Не надо было вообще прикарманивать.
— Я не прикарманивал. И в мыслях не было. Я только хотел провернуть одно дельце и тут же отдать.
— Советую поторопиться. Кассир решил упечь тебя за решетку.
— Я верну их, верну, хотя никакой тюрьмы не боюсь
— Ну да? А чего ты боишься?
— А ничего. Ничего мне больше не страшно… Дочка моя…
Он на миг замолчал, как будто у него перехватило горло, потом договорил:
— Нет ее больше…
Он полез за платком, не нашел, прикрыл глаза рукой, потом вытер ее о штаны.
— Ну, брат… — пробормотал я.
— Все потому, что я не сумел вовремя остановиться… — глухо произнес он. — Я не остановился, и судьба меня наказала. Этот подонок подкосил меня тузовым каре… А теперь остановлюсь я или не остановлюсь…
И он снова прикрыл глаза ладонью.
Позднее я узнал, что он все же угодил за решетку. Конечно, не из-за тех денег, что присвоил у нас, а за что-то другое. Когда перестаешь бояться тюрьмы, шансы оказаться там неизбежно увеличиваются.
Робер Жуан тоже не боялся тюрьмы. Его преследовали иные страхи, и я условно озаглавил его историю «Шаривари», потому что так называлось кафе, где разыгрался узловой эпизод драмы. Робер Жуан, представитель Оранского гангстерского клана, столкнулся тут с Пьером Кукуру по кличке Кук из корсиканского клана. Их объяснение завершилось выстрелами, один из которых всем на беду угодил Куку в живот.
Я сказал «всем на беду» потому, что, когда разбираешься в подобных происшествиях, трудно решить, кто же, собственно, должен стать главным героем рассказа, ибо самые разные люди на разных основаниях претендуют на это высокое звание. Лично я имел удовольствие познакомиться лишь с подружкой Жуана, которая тоже могла бы стать центром повествования, — в том случае, если бы я всерьез занялся этой историей.
Иной раз говоришь себе, что подобные истории не стоят труда, что это жалкие уголовные происшествия и ничего больше, но заглянешь в них поглубже — и обнаруживаешь те же самые чувства, какие мы привыкли называть высокими, — любовь, ненависть, дружескую верность, преданность общему делу, самопожертвование, мужество, но только все это опошлено, деформировано, изуродовано, как великолепные некогда одеяния, превратившиеся со временем в жалкие лохмотья.
Когда один мой знакомый, обладавший богатым прошлым в парижских лабиринтах, через два дня после убийства привел меня в «Шаривари», заведение оказалось закрытым. Снаружи оно выглядело вполне обычным. И улица Годо-дю-Морой, плохо освещенная и почти пустынная, тоже была вполне обычной, если не считать нескольких проституток, маячивших на углу, что тоже, впрочем, было делом обычным для этого квартала. Мы свернули на другую улицу, углубились в третью и оказались перед небольшим кафе.
— Войдем, — предложил мой знакомый. — Это заведение Жуана, вернее — его подружки.
Заведение выглядело бедноватым и старомодным — ни неоновых ламп, ни зеркал. Освещалось оно тремя лампами под белыми абажурами, которые напоминали плевательницы, а на полке за стойкой бара стояла всего дюжина бутылок. В помещении было безлюдно, только в глубине, за двумя столиками, сидели несколько размалеванных женщин и несколько мужчин специфической внешности — шик ночных кварталов — и негромко беседовали между собой.
Мы сели поближе к двери. Одна из женщин в глубине зала встала и направилась к нам.
— А, Морис, это ты… — сказала она, узнав моего спутника. — В скверное время приходишь, мой мальчик.
«Мальчику» было под пятьдесят, а хозяйке кафе вряд ли больше тридцати, причем она, вероятно, была еще недурна собой, но в этот час и при унылом свете фарфоровых плевательниц выглядела не хорошенькой, а только усталой и расстроенной.
— Что прикажете? — машинально спросила она. Мы сделали заказ. Она зашла за стойку и вскоре вернулась с чашкой кофе и рюмкой перно.
— Присядь на минутку, — пригласил ее мой знакомый. — Что слышно? Робер сдался властям?
— Ничего не знаю… Вряд ли… — проговорила она, опускаясь на стул.
— Да ну, не раскисай! — произнес мой спутник с той чуть наигранной бодростью, какой мы всегда готовы угостить ближнего. — Что особенного? Посидит годик в тюрьме и выйдет. В конце концов он стрелял обороняясь.
