– Ты задержан по подозрению в убийстве Альфреда Мамедовича Гасан-Мамедова. Я – следователь Фалалеев.
2
После весьма насыщенной ночи и утомительного дня я покинул мрачную обитель, дав подписку о невыезде. Все это время работал конвейер, допрос за допросом. Я не взбесился, потому лишь, наверное, что доза сцеволина меня еще кое-как утешала.
Конечно, я мог произнести все нужные ментам признания – если бы со мной поработали «добровольные помощники» следствия из числа сокамерников. Однако молодой специалист Фалалеев играл все-таки по правилам.
Я ему всю правду рассказал, конечно же, исключая видение – не стоит разлагать ядовитыми оккультными словами нежный милицейский ум. Алиби, слава Богу, железными оказалось. В то время, когда Гасан-Мамедову раскурочили грудную клетку (точь-в-точь мой сон), я все-таки валялся дома под балдой. И старушки, высаженные на скамейке у подъезда, стали мне союзницами, подтвердив мою неподвижность. Тоже и сосед по площадке, который весь вечер пилил на лестнице какие-то колобашки. Кроме того, около виллы Гасан-Мамедова обнаружились следы башмаков, куда более здоровых, чем мои аккуратные тапочки. В общем, белобрысый следователь Илья Фалалеев и мог бы помариновать меня, но от афганских боев у него мозги, как выяснилось, не вылетели. В общем, он пораскинул ими и выставил меня на улицу.
Сто пятьдесят тысяч. Мои и не мои. Счастье или горе? Не в силах ответствовать на сей вопрос, направил стопы к второму своему филантропу – Михаилу Петровичу Сухорукову. В отличие от скороспелки Гасан-Мамедова, этот товарищ с давних пор отдавал всего себя (и брал взамен у других) на высоких, хотя и закулисных постах. За что получал от довольной им советской родины благодарности в письменном виде, вымпелы, бюсты вождей, именные часы и шашки (те, что для кромсания врага и те, что для отдыха с друзьями). Все это наглядно присутствовало в его большой сталинской квартире дома стиля «ампир- вампир». Присутствовали и те подарки, которые он делал сам себе, умело пользуясь служебным положением: иконы, фарфор, серебро-Фаберже и такое прочее. Товарищ Сухоруков, отбарабанив свое на передовых рубежах, сохранил красивый революционный хохолок на голове, стал пенсионером и преподавателем капээсэсной истории в том самом вузе, где мне удалось поучиться.
В моей голове даже сохранилась такая картинка – на экзамене, где я обречен на муки и пытки, личность нездешней наружности лопочет на советско-вьетнамском диалекте: «това-рися Ле-нин и това- рися Круп-ски вдва-ем меч-тали о проли-тарски лево-рюци», а товарищ Сухоруков только сладостно кивает и приговаривает: «Правильно, товарищ Фан Вам». Конечно же, преподавателю льстило, что слушать его лекции, оторвавшись от своих бананов и АКМов, явился из далеких джунглей даже Фан Вам. А я оторвался всего лишь от яичницы-глазуньи, поэтому товарищ Сухоруков ел меня поедом за какой-то седьмой съезд КПСС, который в моем мозгу скрестился с восьмым.
Страничку из моей рукописи пенсионер-съездовед тоже прочитал. Кажется, эту:
– Мне удалось засечь след «товарища», Уотсон.
– Неужели, Холмс. Я не верю своим ушам.
– Его видели в пивной, в Тилбери, в компании с местным профсоюзником. Он был опознан, потому что добавлял пиво в водку для получения так называемого «ерша».
– Worsh (уорш)? Какое странное название и странные вкусы! Однако, если мы поторопимся, то успеем на четырехчасовой поезд.
– Уотсон, Уотсон. В доброй старой Англии всеобщая стачка, первая, может быть, со времен Уильяма Нормандского. Ах да, чуть не забыл, тогда не было профсоюзов. Однако, мы сдвинемся с места. На автомобиле шведской фирмы «Вольво». Четыре цилиндра, двадцать четыре лошадиные силы, то есть примерно шесть носорожьих, скорость огибания пространства-времени до 60 миль в час.
Холмс и Уотсон вышли на Бейкер-стрит, где мрачный забастовщик в кепке спросил их:
– Почему я работаю, но ничего не имею?
– Потому что вы, наверное, работаете над собой, – отразил Холмс.
– Труд должен быть первейшей потребностью, – кинул прохожий.
– Советую это проверить на себе.
Тогда угрюмый тип прошелся по начищенным штиблетам джентльменов.
– Если вы меня не извините за это, я погуляю по вашим котелкам, – предупредил он. Уотсон хотел вытащить перчатку и отхлестать обидчика по щекам, но Холмс остановил: «Это бедное дитя не ведает, что творит, простим его.» После чего изящным приемом джиу-джитсу отправил «бедное дитя» головой в урну. «Прощение не исключает воспитания».
Через полтора часа два джентльмена, покинув кабину модели «Якоб» вступили на территорию дважды краснознаменной пивной «Струя вождя».
– Где мы можем найти мистера Ривса, любезный? – спросил Уотсон у красноносого человека за стойкой.
– На бороде, – неучтиво ответил русской прибауткой трактирщик. – Ну а вам-то какое дело?
Красноносый сплюнул, глянув на джентльменистую наружность спросившего, и отвернулся.
– Послушайте, синьор помидор, не соблаговолите ли… – иронически выступил Уотсон, но трактирщик, не оборачиваясь, отрезал.
– Товарищ помидор. Он тоже красный. А теперь советую оказаться по ту сторону двери.
– Но может хоть кружечку пивка принесете?
– Тебе надо, ты и неси, – не оставил никаких надежд мужчина.
– Почему такой пролетарский голос и манеры ирландского каторжника? – встрял Холмс. – Вы же частный собственник и вам есть что терять.
– Эту стойку сраную?! Fuck you, shed. Я стану начальником госпивной и не надо будет заботиться о том, чтоб купить подешевле да продать подороже. План будет. Понял ты, временный. А теперь чеши отсюда.
– Дай нос, – неожиданным образом отозвался Холмс. Хозяйчик пивнушки от изумления выпучился и икнул. А джентльмен вдел свои пальцы в ноздри мужчины и, потянув на себя, трахнул своим высоким лбом в его приземистый – приемом, распространенным у сицилийских разбойников. Пивнушник опрокинулся назад и, ударив стену, ненадолго обмяк. А когда снова ожил, то взгляд его из орлиного стал воробьиным.
– Считайте, что вы сделались начальником госпивной, – выдержав паузу, произнес Холмс, – а я начальником треста госпивных. И вы не выполнили план… Ну, где же Ривс и его новый приятель по имени товарищ Пантелей?
– Час тому, как они уехали в киношку «Лучший мир», так ее теперь кличут. Это налево, с полмили топать. Там Ривс выступает перед рабочими-транспортниками.
– Ну, прощай, начальник струи. Прости меня, нос. Или, Уотсон, съедим еще тут по бифштексику?
– Вы же знаете, я вегетарианец. Мне мясо жалко.
– А ему нас? Это му-му рогатое нас бы пожалело? – и Холмс пронзительно взглянул на трактирщика.
– Зачем вы так, Холмс? – обратился Уотсон с попрекающим словом, правда уже на улице.
– И я поддаюсь заразе, ведь я тоже пью из лондонского водопровода. Будем считать, что я не красноносого обидел, а демона, который в нем сидит. Ладно, нам пора в «Лучший мир».
Могучий «Якоб», прибыв к месту будущего происшествия, спрятался в кустах. Через дом и дорогу темнел в мокром воздухе барак, из которого доносились горячечные несоответствующие погоде голоса.
– Переоденемся, Уотсон, иначе нас могут не понять, – Холмс выудил из багажника кучу ударно воняющего тряпья.
– Не переборщить бы, – Уотсон с сомнением потянул воздух и стал натягивать грязные шмотки поверх костюма.
Двое переодетых джентльменов, обогнув парочку лениво жующих верзил, вошли в синематограф. Искусство кино замещал собой Ривс, который, находясь перед экраном, клеймил и высмеивал, обзывал и стирал в порошок имущий класс. Собрание, прилежно внимая, отвечало бурными продолжительными
