балладу и исполнил её с высот своего узилища. И была та песня преисполнена горькой мольбой к небесам, спасти деву, ибо любовь его к ней была чиста, а дева собственно невинна. И оказалась баллада столь примечательной и преисполненной искренности и любви, что когда повезли Мелисату по улицам, не один из смертных не посмотрел на неё. От злости Бласа хватил удар, и почил он не в смирении. Мелисата на законных правах взяла Горлат под свою руку и зажила, как хотела, согласуясь со своим умом и желаниями, а не по корыстным подсказками папаши или кого-либо еще.
— А где же счастливое окончание истории? — спросил меня бард, едва я умолк.
— Счастливое окончание? — чуть помедлил я с ответом.
— Или вы умолчали, о том, что Марко так и умер прикованный к флагштоку?
Догадлив, курвец, — удивился я прозорливости юного дарования.
— Нет, история заканчивается на том месте, где она закончена мною, — не стал я разубеждать Амадеуса. — Каждый волен домысливать, как кому вздумается.
Но рассказанное уже не занимало барда. Дух воспоминаний вновь увлек Амадеуса к тем мгновениям, когда недоступнейшая из недоступнейших вершин носившая гордое имя Югоне де Лоак была покорена. И воструби трубы Страшного Суда, все одного перед его глазами маячил бы дивный образ растлительницы малолетних.
Я отнесся с пониманием к душевным чувствам экс-девственника. Когда-то, давным-давно, точно так же, мусолил воспоминания своего первого грехопадения.
Поднявшись, я тихо ушел. За дверями меня ждал пустой как водосточная труба коридор. В необъятных пространствах замка мне негде было преклонить буйную головушку, что бы сносно, переждать домашний арест до триумфального возвращения моего лейтенанта, коему в таком случае я задолжаю капитанский чин. В прочем траурное шествие потерпевших поражения то же не исключалось.
Когда ж ты отправишься в Ожен, кондотьер из КПЗ, — вспомнил я наказ работодателя, явится в означенный град.
Действительно когда, — уточнил я, но ответить вразумительно не сумел.
От одиночества и всеобщего игнорирования прошел в покои съехавшей в неизвестном направлении Боны и завалился спать, приняв, сколько влезло малагарской мадеры в качестве гарантированного снотворного.
Спал я как младенец и проснулся с ощущениями избыточности сил, нахальства и крепкого держания фортуны за подол. Ощущениями однозначно опасными и провоцирующими. Но поделать я с собой ничего не мог. Захлестнувшая энергия требовала немедленного выхода наружу. Я отправился в оружейную сменить экипировку. Из всего предоставленного ассортимента булатного железа выбрал бретту, любимейшее оружие скандалистов и дуэлянтов и к ней каргскую дагу для левой руки, вещь поразительнейшую и гожую к повсеместному употреблению: срезать локоны на память, откупоривать бутылки, взламывать дверные замки, пускать противнику кровь. Сменил и франтовской жилет в золотых пуговицах, на скромную бриганту в серебряных клепках.
Разряженного в пух и прах, ноги сами привели меня к дверям покоев маркизы Де Лоак. Не нравились мне её игры с несовершеннолетними…
Мое Сиятельство приняли, но без должного внимания. Совратительница сидела у зеркала, в том же воздушном пеньюаре. Не удивительно, что бард тронулся рассудком. Было от чего.
— Граф, я не готова принимать гостей. Мой туалет не закончен, — укорила меня маркиза, пудря прелестный подбородок.
Я задержался с ответом. То, что скрывалось за прозрачным складками сорочки, смущало и тревожило дурную наследственность. Мои пращуры были родом со знойного юга.
— Драгоценная моя маркиза, я пришел просить об одолжении, — начал я издалека.
— С удовольствием вас выслушаю, — не отвлекаясь от нанесения косметики, наблюдала за мной Югоне в зеркале. — Если вы перестанете таращиться на меня и вспомните о воспитанности.
Нашла кому говорить о манерах и морали! И главное кто!?
— Ваше лицо достойно кисти иконописца, — польстил я хозяйке комнат.
Маркиза приостановила укладку грима, отложила пудреницу и медленно повернулась ко мне. От движения по шелку полыхнули-побежали сполохи, и тело под бесстыдной одежкой окуталось в перламутровый блеск.
— Лицо? И только? — наивность взгляда сменила дурашливая насмешливость.
Я почувствовал себя полным придурком.
— Вы не договорили, — грациозно поднялась с пуфика Югоне. Тонкотканные покровы едва не соскользнули с её провоцирующих форм.
Вай! Вай! Вай! — запричитал я. — Прямое оскорбление инстинктов!
Маркиза сделала малюсенький шаг… шажок… шажочек ко мне.
Вчера, что было Рождество? Раздача подарков продолжается! — попытался я совладать с собою и спросил обольстительницу.
— Вы хотите заполучить и мое сердце?
— Ваше сердце? На кой оно мне, — отмахнулась Югоне от вопроса. Её личико сжалось в милую мордашку. — У вас здесь так скучно…
— Полностью согласен, драгоценная маркиза, — шаркнул ножкой в галантном поклоне я перед маркизой. — У нас тут не балаган.
— Вы говорили об одолжении, — напомнила Югоне мне, заявленную минуту назад цель визита.
В наш дивный разговор внезапно вмешался длинный сигнал горна.
— Полк возвращаются, — зачем-то произнес я, не поверив своим ушам.
— Что за одолжение? — в сытых глазах маркизы блеснул искорка-правокатор.
Не раскисай ваше благородие! — держал я удар, но теперь было не до разговоров. О чем возвестила дудка с крепостной стены?
— В другой раз, маркиза! — заторопился я к выходу. — У нас будет время переброситься парой слов.
Я не был занесен в коллекцию маркизы, а маркиза не приобщена к моему послужному амурному списку. Шагая по длинному коридору, такому длинному словно спустился в тоннель под Ла-Маншем, похвалил себя за проявленные выдержку и достоинство. Меня поддержал и некий червячок, запиликавший в сокровенных катакомбах моего 'я' токкату печали и тоски. Что за букашка взялась музицировать? И что хотела она исторгнуть из замордованной геройством души? Кто знает… Не до этого…
С Маршалси, пропыленным и гордым, мы столкнулись в низу, в вестибюле. Я собирался выходить, он же наоборот ввалился в дверь.
— Как заказывали, сеньор граф. Победа! — рапортовал Маршалси, присматриваясь проскользнуть в кухню.
— Жажду подробностей с фронта событий, — преградил я дорогу оголодавшему лейтенанту.
— А как насчет еды? — взмолился Маршалси. — Жрать хочу больше чем грешник исповедаться!
— Сначала подробности, — настаивал я, рискуя не пускать голодальца в хлебосольный тыл. Ведь чревоугодие Маршалси страшнее стенобитного тарана.
— Тогда меняясь. Еда против моего презента.
— Гордого, белого в яблоках, для праздничных выездов, жеребца, — поморщился я, шаблонной очевидности. Вассалы обыкновенно дарят своим сюзеренам какую-нибудь выдающуюся конягу, возить барский геморройный зад на парады и удивлять фавориток ездовой выучкой и осанкой. Хотя какая ж езда если геморрой?
— Скажешь! — обиделся Маршалси. — Четверик понурых меринков в синяках, негожих для скачки, но необходимых для поправки материального положения манора.
— Даже так! Показывай трофеи, — ухватив за рукав, развернул я Маршалси к выходу. — И как там мои копейщики?
— Стояли не шелохнулись. Берг, как не пыжился, не смог заставить отступить твоих каторжников.
— Рад слышать, что не ошибся, — толкал я упиравшегося Маршалси к дверям. Он сдался.
— Эх, жизнь! Кровь лей да еще не жравши ходи! Где же милость сюзерена и небес?
