утрам полицейские загоняли задержанных во двор и привязывали их к прислоненным к стене стремянкам. В этом положении арестованные проводили мучительные часы под жгучим солнцем. Пить им не давали. Если, не выдержав этой пытки зноем, они издавали стон, их нещадно стегали кожаным хлыстом...
В разговорах с богатыми коммерсантами я узнавал о практикуемых здесь 'деловых методах', которые в Европе, вероятно, повергли бы в смущение даже самых прожженных жуликов. При крупных государственных заказах на импортные товары ловким оптовикам удавалось сбывать полуфабрикаты или некомплектные товары как готовые изделия и получать за них соответствующую цену. Так, в Аргентину ввозились автомобили без запасных колес, танки без гусениц, станки без приводных электромоторов. Импортер наживался вторично, получая дополнительные заказы на недостающие части, и, разумеется, делил выручку с правительственными чиновниками, ведавшими этими операциями.
Некоторое время Гизела и я старались не замечать постигавшие нас крупные и мелкие разочарования, но постепенно все это стало просто невтерпеж, и мы решили обстоятельно и всесторонне обдумать положение, в котором очутились.
В кругах немцев-эмигрантов хорошо запомнили мои неоднократные высказывания о бессмысленности обеих мировых войн. Не скажу, что я был открыто отвергнут ими или предан остракизму, но их желание и готовность помогать мне заметно ослабели. Всего приходилось ждать, ждать долго и унизительно. Вдобавок все трудности и неудачи осложнялись плохим знанием испанского языка.
И когда в правительственной резиденции я вел переговоры с каким-нибудь секретарем или уполномоченным автомобильного клуба, то не мог избавиться от ощущения какого-то бесконечного топтания на месте. Никакой твердой договоренности, одни пустые посулы. Никаких ясных решений — сплошная расплывчатость, тончайший песок, сеющийся сквозь пальцы.
'Приходите еще раз, продолжим разговор, поможем!'
Я приходил снова и снова, и все повторялось сначала:
'Послезавтра или через несколько дней — быть может, уже на следующей неделе, то есть в будущем месяце мы пример решение. Patienta34, сударь мой, наберитесь patienta, и все будет так, как вы хотите!'
Эти нескончаемые призывы к терпению, безусловно, превосходили мою способность терпеть. Но я хотел добиться своего и не сдавался.
Вскоре моя жена стала проявлять первые признаки недовольства и протеста, перешедшие позже в какую-то апатию. Дело приняло серьезный оборот, я не мог не видеть ее удрученности и наконец вызвал ее на откровенный разговор.
'Не будем обманывать друг друга, Манфред, — сказала она. — Мы ошиблись, просчитались. Давай вернемся домой. Уж лучше я стану прачкой в Германии, чем буду раскатывать здесь в автомобилях. Этот город страшен, а вся эта серая страна и ее люди еще страшнее!'
Гизела права, подумал я, но капитулировать я не могу. Ведь устроились же здесь другие, значит, устроимся и мы. Только не падать духом.
'Если ты любишь меня, уедем домой', — то и дело повторяла жена.
И наконец решение созрело: уехать, вернуться в Германию, вернуться к жизни, от которой мы бежали. Но как, зачем? Искать в Германии 'новое начало'? На какие средства жить там? Теперь мы даже не могли оплатить обратный проезд на пароходе или в самолете. Мне нужна была помощь, и я не знал, у кого просить ее.
Я подумал о Джеймсе Льюине, но не представлял себе, как его разыскать. Наши друзья в Германии, так же как и мы, не имели валюты. Супруги Караччиола? Я не решался обратиться к ним: ни Рудольф, ни Алиса не поняли бы, почему я так быстро спасовал перед трудностями и хочу вернуться в Германию. В общем, я не знал, что мне предпринять.
И вдруг я вспомнил: Цент! Руди Цент — вот кто поможет мне, больше того — поймет меня. Кроме того, он был достаточно богат.
Я договорился с Гизелой о шестидневном молчании на эту тему. Каждый из нас должен был хорошенько обо всем подумать, взвесить все, что говорило 'за' или 'против' этого решающего для нас шага. То были нелегкие дни, но все-таки они увенчались долгим и обстоятельным разговором, приведшим нас к единственно возможному выводу: покинуть Аргентину! Последствия этого решения были для нас неудобны, неприятны, гнетущи, жестоки! Но с этим приходилось заранее смириться.
В пространном письме к Руди Центу я описал ему наше положение и просил о кредите на обратный проезд. Через несколько дней я получил из Ливерпуля ответ и денежный перевод для проезда на теплоходе.
В феврале 1950 года, полные смятения, мы пустились в обратный путь на борту шведского грузового судна с несколькими пассажирскими каютами. Три недели, проведенные на этом вполне современном теплоходе, обернулись для меня тяжелым испытательным сроком. Я много размышлял о своей жизни. Ведь до этого момента я никогда не шел на попятный. А вот теперь это случилось, и мною овладело чувство неуверенности в себе. Я никогда не уклонялся от своего пути, не поддавался мелочным сомнениям и вдруг оказался в тупике. Мне во что бы то ни стало нужно было вновь обрести прежнюю твердость характера и решимость. Быть может, скорее всего это удастся за рулем гоночной машины, думал я. Так или иначе, я должен был восстановить свою спортивную форму. Поэтому с первого же дня нашего морского переезда Гизела и я приступили к тренировке. Нам приходилось бороться с немалыми соблазнами: лакомыми блюдами шведской кухни и отличными напитками, пренебрегать которыми было просто очень трудно. Но мы хотели достигнуть своей цели и оставались непреклонными: отказались от половины положенного нам рациона пищи, из жидкого выбрали только чай, и то не более двух чашек в сутки. Наше морское путешествие через экватор должно было продлиться двадцать три дня. За это время я решил похудеть на шесть килограммов. Хотелось доказать самому себе свою способность проявить волю и не отступаться от задуманного. Среди наших попутчиков была группа французских прыгунов с трамплина. Вместе с ними мы стали заниматься на палубе гимнастикой. Несмотря на тропический зной, мы ежедневно тренировались не меньше двух часов. За гимнастикой следовал час плавания в бассейне, наполненном едкой от соли морской водой. После каждой трапезы я надевал три толстых пуловера и совершал 45-минутную прогулку по различным палубам. Весь день проходил по железному распорядку. Намеченный режим соблюдался неукоснительно и без малейших отступлений. Я очень ясно понимал, что для преодоления любых ожидавших меня неурядиц и препятствий мне, безусловно, понадобятся полноценные физические силы.
Но описание нашей поездки было бы неполным без упоминания о нашем умном и прозорливом шведском капитане Иогансене, человеке могучего телосложения. Его жизненный опыт подтверждал многие мои предположения. Уже тогда он предсказывал скорое окончание эпохи колониализма, ибо внимательно следил за национальным подъемом цветных народов и не сомневался в победоносном исходе их освободительной борьбы. 'Господство белых над черными подходит к своему концу, — не раз говорил нам этот великан. — Если мы хотим остаться в первой шеренге народов мира, нам необходимо усвоить новую мораль'. Он вдохновенно мечтал об истинно гуманных идеях, способных видоизменить весь мир и заставить умолкнуть оголтелых крикунов, призывающих к новой войне. Когда после многочасовых бесед с нашим капитаном мы выходили из его каюты, я ощущал какое-то просветление и чувствовал себя крепче телом и душой...
15 марта 1950 года, после этого замечательного путешествия, наше судно ошвартовалось в гамбургском порту. Не скрою — я с радостью ступил на землю родины, хотя, как уже сказано, в Аргентине я утратил уверенность в себе и теперь, в сущности, оказался на той же точке, от которой недавно оттолкнулся.
На мюнхенском вокзале меня встретили старые друзья и несколько журналистов, и я вдруг показался себе каким-то беглецом, которого поймали и, простивши, доброжелательно ведут в его старый немецкий дом.
Пресса уделила довольно большое место моей зарубежной 'экскурсии'. Все-таки после войны из всех видных представителей немецкого спорта я оказался первым, кто отправился за границу, чтобы представлять там германский флаг. Но тем сильнее было разочарование общественности — ведь в Аргентине я ни разу не принял старт. Поэтому я счел уместным устроить пресс-конференцию и разъяснить
