на пять гонок, надеялся хорошо заработать и осуществить нашу давнюю мечту — приобрести участок в Кемпфенхаузене, на восточном берегу Штарнбергского озера, или где-нибудь рядом. Земля там использовалась под пахоту, с нее открывался чудесный вид на лежащее напротив местечко Штарнберг и на цепь альпийских вершин...
Наконец фон Фалькенхаузен доставил мне сконструированную им 'БМВ-веритас' для первой пробной поездки. Она совсем не удовлетворила меня, напротив, очень расстроила: неудобное сиденье, жесткая амортизация, тесное расположение педалей. При переключении скоростей я задевал сгибом пальцев за борт кузова и исцарапался в кровь. Не говорю уже о слабой приемистости этой машины и отвратительных тормозах. Невольно я сравнивал ее с отличными, продуманными до малейших деталей машинами, на которых ездил до войны. И все-таки мною владело неодолимое желание вновь завертеться в вихре гонки, вдыхать любимые мною горячие запахи могучих моторов.
Для начала я подал заявку на участие в состязаниях на 'Большой горный приз Германии' под Фрайбургом. Это был 12-километровый маршрут с 176 поворотами. Во время одного из тренировочных заездов перед крутым правым поворотом я задел ногой педаль акселератора, не затормозил в нужную секунду, пошел боком, пролетел впритирку между двумя киосками с газированной водой и 'приземлился' передними колесами на скалистом выступе, у подножия отвесного горного склона. К счастью, машина не очень пострадала, а я отделался порезами на лице и сильно ушиб верхнюю челюсть о ветровое стекло.
День гонок тоже оказался для меня несчастливым. Проехав около 3500 метров, я очутился на повороте, посыпанном густым слоем щебня. Уж не знаю, что мне там помешало, может, следовало чуть поубавить скорость, но я вылетел с трассы и повис над обрывом. Еще слава богу, что не рухнул в пропасть. Меня вытащили тросами обратно на шоссе. В сообщении об этой гонке говорилось: 'Машина в сохранности, водитель цел и невредим, гонку закончил неудачно'.
Не повезло мне и в следующей гонке па знаменитой трассе вокруг замка 'Солитюд' под Штутгартом: из-за неустранимого дефекта я выбыл из состязания вскоре после его начала.
Неделю спустя разыгрывался 'Большой приз Германии' на моем любимом Нюрбургринге. Здесь я выступал против всего международного семейства ведущих асов, располагавших первоклассной материальной частью. В особенно выгодном положении были итальянцы на новейших 'ферари' и 'альфа- ромео'. Таким образом, уже с самого начала я мог в лучшем случае рассчитывать разве что на четвертое или даже пятое место. В дни 'разминок', казалось, все было против меня. Мне даже не удалось как следует потренироваться: мой двигатель забарахлил уже в первый день, а на второй его вообще заклинило, и только благодаря крайнему напряжению сил и присутствию духа мне удалось спасти свою жизнь. Последний день тренировок тоже прошел впустую — машину не успели починить. Поэтому на старте меня поставили в последний ряд 'табуна', чего прежде не бывало.
Стремясь примкнуть к группе ведущих, я с первых же секунд провел серию сложных обгонных маневров и оставил нескольких конкурентов позади. Это было очень рискованно, но зато я сразу оказался в средней группе. Мои немецкие коллеги, ехавшие на самодельных конструкциях, уже на первых кругах начали выбывать из строя, в различных точках маршрута прилипали к обочине, словно мухи к клейкой бумаге. Памятуя о почтенном возрасте моего двигателя и его затрудненном 'дыхании', я строго придерживался предписанного числа оборотов. Только благодаря этому после первой половины соревнования я еще оставался в числе 'выживших' немцев. Больше того — вследствие такой тактики до самого момента моего выхода из гонки ее будущий победитель Альберто Аскари опередил меня всего лишь на два круга.
Между десятым и двенадцатым кругами из-за нехватки бензина я застрял в конце прямой, на расстоянии двух километров от финиша. Пришлось выйти из машины и пойти пешком. Я понуро брел мимо трибун, держа в руке баранку. Во время этого долгого и горестного пути мое сердце старого гонщика едва выдерживало! Я вспомнил 1937 год, когда мне точно так же, с баранкой в руке, пришлось вернуться к месту старта и финиша.
Естественно, меня одолевали не самые приятные мысли, и я прибавил шагу, чтобы поскорее окончилось мое унижение. Тем временем сотни тысяч зрителей на трибунах с нетерпением ожидали появления Альберто Аскари, занявшего первое место. У всех было приподнятое настроение, все хотели воздать победителю заслуженные почести. И вот тут-то на широкой площадке между гаражами и трибунами показался пешеход. Это был я. Не знаю, чем объяснить дальнейшее. Может, люди на трибунах тоже вспомнили о моем триумфе в 1937 году, но вдруг толпа разразилась такой овацией, что я едва устоял на ногах. Сперва я не принял это на свой счет, но снова и снова я слышал, как выкрикивали мое имя. Мне стоило огромных усилий поднять руку в знак благодарности. В эту минуту я понял, что более прекрасного и достойного окончания карьеры автогонщика и желать нельзя. И тут я принял твердое решение: никогда больше не брать в руки столь любимый мною, а зачастую и столь грозный руль гоночного автомобиля!
Взволнованный таким знаменательным для меня прощанием с болельщиками, я подошел к боксам. Здесь меня не ожидали верные товарищи по команде, как это бывало прежде, а только мой механик, грустно восседавший на ящике. Мне не подали традиционного бокала вермута с водой, а... стакан молока. Так не было еще ни разу в жизни. Молоко для меня приготовила Гизела. Когда я сообщил ей о своем решении никогда больше не залезать в гоночную машину, она несказанно обрадовалась. Вместе с ней я навсегда покинул арену, на которой пережил не один знаменательный для меня час.
Вечер мы провели в узком кругу друзей. Кто-то предложил тост в знак одобрения моего добровольного ухода из автоспорта. Я кивнул и выпил, не ощутив никакого раскаяния. 'Теперь твоя нога не ступит больше в стремя норовистого мустанга, — подумал я, — и слава богу, а то еще свалишься с седла и сломаешь голову!'
Я не стал предаваться грустным раздумьям и решил приступить к литературной обработке моих воспоминаний. Тугой ветер гонок еще свистел в моих ушах. Мой большой опыт, все, что я пережил на арене жизни и за ее кулисами, должно было лечь в основу моей книги, задуманной и для молодого, и для зрелого читателя. Работать я начал уже осенью 1950 года. Кому же я мог предложить эту книгу? Я вспомнил о своем старом знакомом гамбургском издателе Ровольте, с которым сразу же связался. Горячо одобрив мой замысел, он предложил мне в свой ближайший приезд в Мюнхен встретиться для обстоятельного обсуждения моих литературных планов.
Через месяц, когда Ровольт оказался в 'баварской метрополии', мы подробно оговорили взаимные обязательства и заключили договор.
Ободренный этим удачным началом, я с удвоенным рвением принялся писать книгу под названием 'Борьба за метры и секунды'.
Ошибка или цель?
В первый день рождества среди доставленной мне корреспонденции я обнаружил приглашение на зимние спортивные игры в Оберхоф.
Оберхоф?..
Я внимательно пригляделся к марке на конверте, к бланку письма, несколько раз перечитал подпись: Фред Мюллер, председатель Германского спортивного комитета.
Я не знал никакого Фреда Мюллера, а про Оберхоф мне было известно, что этот городок находится 'там', в той части Германии, где правят 'красные' и где, по сообщениям западногерманских газет, царят не только голод и нищета, но и страх. Почему же вдруг это почетное приглашение? И какое я мог иметь отношение к зимним спортивным соревнованиям в Оберхофе? Я никогда не прыгал на лыжах с трамплина, а в качестве любителя-слаломиста едва ли мог бы привлечь чье-либо внимание. За все время моей спортивной карьеры зима всегда была для меня временем отдыха, и только.
Жена отнеслась к приглашению скептически. Что же до друзей, то одни недоуменно разводили руками, другие советовали воздержаться от поездки. Я снова столкнулся с бюргерской непримиримостью к малейшим знакам симпатии к Восточной Германии.
Вдруг я вспомнил свою подпись под Стокгольмским воззванием. Вероятно, этим все и объяснялось, видимо, именно поэтому Спортивный комитет и прислал мне приглашение.
Мне было очень интересно посетить 'другую Германию', и я решил не обращать внимания на всякие 'охи' и 'ахи', раздававшиеся вокруг меня. Да и чего мне было бояться, я давно привык рисковать. Прежде
