портретах необыкновенно глубоко прорисованы лица людей, с соблюдением правил наложения светотени. Безупречной также была анатомия поз. И сами портреты вызвали у Велеслава подлинное восхищение: то были богатыри седой древности, Северные боги: Сварог в образе могучего Старца, убеленного благородными сединами и в сияющих одеждах: гордое и мудрое лицо его покрывали глубокие, словно ущелья белоснежных гор, морщины. Взгляд божества был передан безупречно, и Сварог-Белобог смотрел с портрета так, словно он теперь стоял перед зрителем и ласково расспрашивал, проникал в самую душу, обволакивал сердце теплом родительской любви Создателя.
Был в альбоме также портрет Перуна — Бога-Воина на громовой колеснице, в которую впряжен был целый табун горячих коней, и Перун-Бог правил ими, держа бесчисленные вожжи в левой руке, а правой сжимая древко молниеносного копья. Щита у Перуна не было: богу не нужен щит, ибо бог неуязвим. В латах Перуна отражались Солнце и Луна, черная борода развевалась, передавая скорость атаки, прищуренные глаза наметили цель: бойся враг Перуновой силы, божьего копья. И в пучине морской настигнет тебя возмездие, пронзит копьем небесным, пройдя сквозь землю, время и пространство. Для божьего гнева нет преград.
В этих изображениях была, с точки зрения Велеслава, который как никто понимал толк в подобных вещах, каноническая точность. В своих видениях, в памяти бесчисленных перевоплощений души, он представлял себе богов именно так и вот наконец увидел их полностью такими, какими и являлись они ему во время радений, когда дух Велеслава отделялся от тела и вселялся в тотем Велеслава, в шипящего Змия, вытатуированного у воина Черного Дозора на голове.
Особенно потряс Велеслава портрет самого Велеса-Чернобога: в рогатом шлеме, с наброшенной вместо плаща поверх доспехов косматой шкурой медведя. Чернобог восседал на готическом троне, подножием которому было заключенное в безупречной формы окружность Коло — знак непрерывного перерождения и обновления души, знак Солнца, встречавшийся в орнаменте, вышитом на одежде и самого Велеслава, и его товарищей по Дозору.
Но здесь, в портрете Велеса, Василий придал знаку Коловращения большую художественность, изобразив загнутые линии в виде острых кос, подрубающих жизнь под корень для того лишь, чтобы вновь и вновь эта жизнь поднимала прежде отсеченную голову, проживала отведенное ей время до взмаха следующей косы. Взмах косы — вдох бога, время жизни человеческой, а как пошла коса обратно, то выдох божий, и несет он нам старость, немощь умственную и телесную смерть.
Мастерство живописца поражало во всех его работах без исключения: в каждой складке одежды, в повороте головы, в выражении лиц чувствовалась настоящая жизнь, ощущалось движение, великолепно была передана сущность персонажей, выбранных для воплощения юным гением. Велеслав боготворил живопись и знал в ней толк, прекрасно разбирался в древнем наследии мудрости человеческой — языке символизма, называемого еще «Божьим языком», а сидевший перед ним насупленный юнец использовал в своих работах тончайшее кружево символов, которое под силу было лишь признанным мастерам уровня школы Возрождения, а что до современных живописцев, то дар этот был присущ очень немногим из них.
Вот, например, художник Глазунов — мастер признанный, но символизм в его картинах на уровне детской песочницы, а здесь…
Открыв последний лист, Велеслав на короткое время утратил не только дар речи, но и связь с реальностью происходящего. С альбомного листа на него смотрела… Мара! И притом Мара «каноническая»: печальное бледное лицо покойницы, закрытые глаза, рот застывший в скорбной гримасе, белые волосы, разложенные на прямой пробор, утянутые в две тугие косы: такой рисовали Мару в седой древности. Дополняли образ Владычицы серп в ее левой руке и отрубленная человеческая голова — в правой. И хоть была Мара нарисованной, но она дышала, была словно живой, оставаясь в то же самое время Неживой — Царицей Страны Мертвых и Владычицей Посмертия всего Навьего Мира, хозяйкой закрадных Велесовых лугов. Велеслав с благоговением взглянул на паренька-художника.
— А можно я покажу своим друзьям? Пожалуйста? — вежливо попросил он у Василия. Парнишка кивнул, встал со своего не больно-то удобного места, и Велеслав увидел, какой он весь угловатый, смешной и трогательный. Василий не знал, куда девать руки, от него за коломенскую версту разило интеллигентным происхождением, и блатная феня из его уст слышалась так же неправдоподобно, как оперная ария из уст эстрадного фигляра.
— Ты настоящий художник, — с большим уважением и совершенно не кривя душой признался Велеслав, — из тебя может выйти толк. Что ты тут делаешь с твоим талантом?
— Живу я здесь, — огрызнулся парнишка. — Разве непонятно? А талантов у нас, может, и много в поселке проживает, только они все одинаково кончают: бутылка или шприц. Один вон был знатным резчиком по дереву, да третьего дня опился и, прости господи, блевотиной своей захлебнулся. Такие дела. Тоска тут у нас, вот и уходят люди, кто поумней, ногами вперед.
— Намекает на то, что нет в этом городе ни одного праведника, — подмигнул Велеслав Навиславу.
— Кроме, разумеется, его самого, — многозначительно ответил тот, внимательно рассматривая рисунки. Тем временем Василий, словно вдохновленный возможностью выговориться, продолжал:
— Я и говорю, что здесь больше делать нечего, кроме как пить запоем и колоться! Уехать в город и поступить в художественный какой-нибудь институт — для меня лично не вариант, тем более что я и школу-то бросил, как нашу закрыли. В райцентр пятнадцать километров топать каждый день не больно охота. Да и чему меня там научат, в той школе? Потом в институт, так опять же: у бабки денег таких нету. На ее пенсию, даже вместе с самогонкой, нормально пожрать не удается, а ты спрашиваешь, что я тут делаю с талантом… Работаю, между прочим, вот что! — с вызовом закончил подросток.
— Кем работаешь?
— Кем придется, — Василий на мгновение смутился, выпятил подбородок и почти выкрикнул: — Самогонкой торгую, что бабка гонит! Вот! — Он поджал губы, опустил голову. Было видно, что парень крайне стыдится своего признания и оно далось ему очень нелегко. Он сплюнул, словно ставя точку в этом неудобном откровении, и тихо добавил: — А как работы нет — я рисую.
— Слушай… А откуда у тебя все эти портреты? В смысле, я хотел спросить, откуда всё это в твоей голове. Я не просто так спрашиваю, для меня это очень важно, поверь, — тепло и благожелательно спросил Велеслав.
Подросток вновь, казалось, занервничал, но на сей раз несколько иначе, скорее от нахлынувших собственных внутренних переживаний. Судорожно повел плечами.
— Так… Снится мне это всё. Просыпаюсь и рисую, как запомнилось.
— Но ты знаешь чьи именно портреты ты нарисовал? — пытливо расспрашивал, не сдавался Велеслав.
— Да уж знаю, не дурак какой, — совсем по-взрослому усмехнулся парнишка. — боги языческие, славянские. А по-моему, они-то как раз и есть самые правильные, настоящие Боги.
Велеслав разволновался:
— Послушай… А вот портрет женщины с серпом и отрубленной головой… Ты понимаешь, кто это?
— Бабка у меня — ведьма. Самая настоящая. Она мне однажды рассказала о том, что есть Черная Волшебница. Кажется, так ее называют люди. Да, точно, Волшебница, — утвердительно кивнул Василий.
— И ты что… Ты видел ее?
— Видел. Во сне.
Велеслав молча посмотрел на Навислава, тот открыл альбом в том месте, где был рисунок Мары, и присвистнул от восхищения. Остальные сгрудились вокруг Навислава, одобрительно зашумели.
Велеславу в голову пришла замечательная мысль:
— Слушай, Василий, у меня к тебе предложение есть деловое. Вон стоит буксир, на котором мы сюда приплыли. Ты мне рассказываешь, что тут недавно произошло, а я покупаю у тебя твой альбом за сто тысяч рублей и плачу наличными прямо сейчас, не сходя с этого места.
— За… колько? — Глаза подростка округлились, и он внезапно сделался очень похож на сову из советского мультфильма про Винни-Пуха.
