вещей, которые нам встречаются: «я просто смотрю на них, а когда ухожу, они остаются у меня в памяти»[20]. Именно благодаря памяти мы оказались в нынешней «обособленной позиции» по отношению к другим живым существам. И даже по отношению друг к другу. Разница между нами заключается не столько в количестве усвоенных данных, сколько в анализе этих данных – а следовательно, в тех выводах, которым упомянутый анализ приводит любого из нас. Комплекс этих выводов составляет наше индивидуальное мировоззрение, а наиболее распространенные выводы складываются в национальный менталитет, который, в свою очередь, создает рамки для формирования новых индивидуальных взглядов – и так далее, и так далее.
Человек обладает индивидуальной памятью как сокровищем, а человечество обладает коллективной памятью как свалкой.
Разобрать, что к чему относится, что откуда пришло, что стоит внимания, а что нет – огромный и… бессмысленный труд. Вроде стараний лебедя, рака и щуки. А вернее, шести миллиардов лебедей, раков и щук – именно такова на данный момент численность рода человеческого. Ведь каждый индивид сам будет определять, к какой категории отнести ту или иную информацию. Вот почему не существует никакого «единого вневременного стандарта» насчет ценности разнообразных познаний. Пусть человечество и не желает соглашаться с этим утверждением, время от времени выдвигая те или иные ценности на роль «вечных» и формируя все новые и новые ритуалы. Ритуализация хороша тем, что понижает уровень тревожности, освобождая человека от личной ответственности за принятое решение, избавляя от необходимости «подыскивать» наиболее подходящую психологическую реакцию и т.п. На почве ритуалов, лучших «удобрений» традиции, произрастает самая «прозрачная» форма общества – традиционная.
Ее «прозрачность» зависит от доступности информации – всем обо всех. В упрощенном варианте это выглядит так: в традиционном обществе судьба человека предрешена практически с момента его рождения – его папа–мама–дедушки–бабушки и есть тот фундамент, на котором он построит свою карьеру, семью и проч. Поэтому в его социальной среде о нем все известно: из «обобщенного образа семьи» выводится прогноз относительно будущего, которое ожидает новое живое существо — до самой его кончины включительно. Если вы, предположим, сын местного помещика, ваше главное занятие – псовая охота, а ваша будущая жена подрастает в соседнем поместье и по шесть часов в день мучает пианино и гувернантку–француженку. Все знакомые (да и незнакомые) не предполагают никаких прорывов, сюрпризов и неожиданностей. Хотя кто знает? Вдруг любитель псовой охоты возьмет да женится не на дочери соседа–помещика, а на ее гувернантке–француженке? Или отправится счастья искать в дальние края? Или (вот ужас–то!) пойдет на сцену и прославится в амплуа комической старухи? Подобные «отрывы» от родного назема практически неизбежно сопровождаются, как говорил Алеша, герой фильма «Формула любви», «эль шкандалем при посторонних».
И все–таки в самых традиционных обществах, с их крайне ритуализированным менталитетом, возникла и укоренилась литература в жанре «пикареска» — авантюрно–приключенческого романа, где, на первый взгляд, герой разрушает не только традиционные устои, но и преступает религиозные заповеди. Пикаро – авантюрист, часто весьма благородного происхождения, скорее примкнет к бродягам и разбойникам, нежели станет пахать землю и вообще примерять на себя роль крестьянина. Почему? Да потому, что эпохальная традиция запрещает работать любому идальго, отпрыску дворянского рода, пусть и обнищавшего до последней степени.
Казалось бы, традиционное общество победило: нелепый и обременительный запрет соблюден, человек готов нарушить закон и умереть на плахе, лишь бы не исполнять «низкую роль землепашца». А с другой стороны, в маргинальной клоаке зарождаются новые профессии и новые сословия – сословия людей, носящих маску, о которых ничего нельзя узнать достоверно. Они умеют удовлетворить любопытство публики выдуманными биографиями, продемонстрировать приятную окружающим манеру поведения, получить максимальную выгоду от общения и сбежать до скандального разоблачения. Эта стратегия социальной адаптации была настолько эффективной, что не могла не получить распространения среди людей, в чьем социальном положении наблюдались те или иные «изъяны»: помехи для достижения желаемого, препятствия для воплощения амбиций и вообще все, что лишает надежды на «скорейшую сбычу мечт».
Так была заложена основа для индустриального общества. В нем уже все зависит от личности, а родственные связи не играют никакой роли. В индустриальном обществе, чтобы как следует познакомиться с человеком, необходимо завоевать его доверие, иначе придется удовольствоваться «легендой» — вроде тех, что в каждой серии использует Джеймс Бонд, отправляясь на очередное задание. Член общества предлагает окружающим на выбор две–три–пять масок – по мере надобности и в зависимости от места и времени общения. Вы можете прожить с кем–то бок о бок лет десять, не имея понятия, чем он зарабатывает на ежевечернюю порцию китайской еды и на кассеты с мелодрамами. А на одиннадцатом году в дом ворвется ФБР и повяжет вашего дружка как величайшего афериста, похитителя государственных секретов. Словом, в индустриальном обществе всякий из нас – немного пикаро.
Надо сказать, что, описывая обе формы, социологи отмечают: полярных разновидностей социума… не бывает. «Идеальных» вариантов, полностью соответствующим социологической классификации, в реальности не существует и никогда не существовало. Специалисты считают: все социумы – от «наиболее» традиционных до «наиболее» индустриальных — располагаются где–то посередине между воображаемыми «полюсами». К тому же в пределах одного общества могут сочетаться разные черты и разные формы социальных структур. Мы как раз и существуем в подобном «калейдоскопе» форм и черт: кто–то психологически так и остался в эпохе застоя, кто–то до сих пор не отошел от сложностей постперестроечного периода, кто–то старается приспособиться к сегодняшней ситуации, а кто–то всей душой в грядущем и тоже не очень хорошо понимает, что вокруг происходит. Все мы, сограждане, блуждаем «в сумрачном лесу» – те, кто путь земной прошел до половины, а также те, кто и до трети не дошел. Такова уж историческая обстановка. И каждый пытается анализировать полученные данные в силу установок своего аналитического аппарата. То есть действует так, как его запрограммировал полученный ранее опыт.
Чаще всего результатом этих усилий становится создание новых стереотипов и новых ритуалов: в представлении человека об окружающем мире обязательно должно присутствовать нечто устойчивое. Иначе разум погребут те самые зыбучие пески времени или бескрайние болота фобий и комплексов.
Индивидуальное сознание прокладывает тропу, во многом ориентируясь на сознание массовое.
Вот оно–то нас и подводит. Массовое сознание – необъятная кладезь… дилетантизма. Дело в том, что информация, обработанная и «пущенная в народ» дилетантом или группой дилетантов, как правило, базируется не на индивидуальном выборе или знании, а на социальных стереотипах, на типизированном мнении. Феномен типизации общественного мнения родился как метод обработки сложных и зачастую расплывчатых суждений специалиста – суждений по любому вопросу. Что происходит после того, как эксперт, уснащая речь выражениями «мы предполагаем, что вероятность высока», «пока не обнаружено противопоказаний», «при известном стечении обстоятельств», «не исключена возможность», сделает, наконец, свое осторожное предположение и внесет робкое предложение? Происходит следующее: аудитория дилетантов, выслушав слова эксперта, упрощает его теорию, отсекает все «лишнее и непонятное» – и в примитивной, категорической форме несет информацию далее, в широкие народные массы. В результате самая сбалансированная, осторожная гипотеза получает вид довольно экстремальный. Вот почему типизированному мнению с его
