Однако 'цеигрекдоп' - предмет неосязаемый. Хорошо он виден только на бумаге. В полете же его нужно еще уловить как-то, осмыслить, приспособить.
В стратосфере, действительно, 'цеигрекдоп' повел себя вполне учтиво: встряхнет самолет и предупредит летчиков о приближении срыва. Но на средней высоте будто захотел их подловить и затаился. Скорость гаснет, а самолет не шелохнется.
Валентин Ковалев спокойно затормаживал свой самолет, подвел его уже к скорости 205, и вдруг ахнуть не успел, как оказался на спине. Понятно, вместе с самолетом. На истребителе это куда ни шло, а тут стоместный лайнер! В течение трех секунд, без всяких вздрагиваний, трясок и урчаний - так сказать: 'шасть и прямо в пасть!'
Потом Ковалев рассказывал об этом на разборе происшествия. В комнате - двери настежь, народу битком, и еще полно на лестнице. Слушали затаив дыхание, как репортаж о международной встрече по хоккею.
Очутившись на спине, он еще успел отдать штурвал немного от себя и этим, возможно, удержал машину от срыва в штопор. Потом, потянув на себя, стал выводить со спины, вроде заканчивая вторую половину петли. Этот случай и вправду можно было окрестить 'мертвой' петлей. Чтобы не разогнать за критическую скорость, тянул с предельной перегрузкой - три (когда собственный вес увеличивается в три раза) и прислушивался, как крылья. Потеряв более трех тысяч метров, скорость все же превысил. Крылья, к счастью, остались целы.
Конечно, летчики перегрелись крепко. Когда все в темпе - другое дело: не успеваешь осмыслить, что в тебе. Потом только доходит. А тут - представляю - целая минута ожидания... Есть о чем подумать. Просто виду стараешься не показать. Вот руки выдают - их никуда не спрячешь.
'Штаб-квартирой' этих испытаний была тогда комната № 206 - доктора технических наук Григория Семеновича Калачева. Кому приходилось заглядывать туда в те дни, мог видеть над столом согбенные фигуры. Стол завален миллиметровками, лентами осциллограмм. В полуметре от потолка - сизый дым вроде модели перистых облаков.
Дядя Гриша, как в шутку зовут доктора наук, кряжисто восседает в центре. Вокруг стола - кому как придется: гости сидят, свои чаще стоят, навалившись сзади, чтобы видеть таинство протекания 'эмзет по альфа'. Ученые удивительно легко умеют абстрагироваться, представляя физические явления в змееобразных линиях декартовых координат и в виде буквенных созвучий.
Разумеется, особое наслаждение они испытывают, собравшись вместе. Тут редко употребляются простые слова. Разве в порядке разминки:
- Угощайтесь...
- Благодарю, я курю только с фильтром...
- Понедельник с корнера беку по голове... Представьте: крученый мяч по гиперболе в левый угол - все ахнули...
Доктор кладет трубку и заканчивает никчемный разговор последним простым словом:
- Ежели... - И все мгновенно переносятся в мир букв. - Ежели... омегу зет форсировать наращиванием дэпэ по дээн, то альфа критическая, - тут на помощь приходит движок логарифмической линейки, и все замирают - ждут, куда взметнется альфа по кривой, напоминающей фонтанчик проказника амура.
Как врачи при пациентах говорят на латыни, так и ученые употребляют язык букв. Когда им становится мало двух алфавитов - латинского и греческого, - в ход идут прочие значки, вроде черточек, точек, крестиков, хвостиков. Получается совсем недурно: 'Омега с чертой', или, скажем, 'Большая сигма с хвостиком'.
Цифры употребляются не часто. Обращение к цифрам, вероятно, расценивается как недостаток лексикона.
Слушая такую речь, можешь оказаться в затруднении: как школьник на уроке английского языка, так и тянет заглянуть в словарь.
Впрочем, все дается практикой. Иным так удавалось освоиться в этой сфере - овладеть и бегло говорить на языке букв, что нелегко было отличить дерзновенного последователя Икара от мудрого пифагорейца.
Одно время среди наших ученых появилось мнение: чем меньше умудрен летчик, тем лучше, тем он смелей. Словом, пусть летает, как птица, не зная о подъемной силе.
Так тоже можно. Только это иная смелость. Смелость бегущего по доске с повязкой на глазах. Разумеется, нелишне бы знать - доска не на земле, а переброшена через ручей.
Итак, в один из напряженных дней комната № 206 просто пылала. Не мудрено: вчера в отчаянном полете Василий Комаров с Сергеем Анохиным напали наконец-то на то, что искали все. В общем ничего хорошего. Но знаете, как бывает трудно и как важно установить правильный диагноз!
Словом, поймали они ЭТО на горке с разгоном. Ученые так и предполагали: проимитировать порыв на горке - другого пути нет.
Машина вздыбилась вверх носом, и Комаров как левый пилот - в этом полете командир - уже толкнул штурвал вперед, собираясь выводить... И тут оба переглянулись: такого еще не было! Штурвал от себя, а машина дерет нос в небо.
Василий даже присвистнул и, упершись в штурвал двумя руками, крикнул:
- Серега, дави вперед!
Анохин машинально ухватился за рукоятки. Секунды поползли, будто кончается завод пружины...
Пока была инерция, машина вонзалась куда-то в синь, не за что было уцепиться взглядом - вокруг нет ничего! Солнце осталось где-то там, и небо в клетке фонаря как бы смазано гладко-гладко одной лазурью: ни слезинки, ни промоины. Только муха на стекле чернеет. Обалдела, не сучит лапками, застыла недвижно. Но тут не до нее.
Невольно побежишь взглядом к приборам. Благодарение тому, кто удосужился сюда, в эту тесноту приборного 'иконостаса', установить еще и 'авиагоризонт' от истребителя: планочка взвилась и показывает, что хвост провис градусов под сорок!
Но быстро гаснет скорость, и машина, словно задумавшись, резко проваливается вниз. Дыхание летчиков перехватило, живот в плену ремней, а руки впиваются в рога штурвала. Полоска неустойчивости, в которую удалось угодить на секунды, бесследно исчезает. Будто ее и не было. Даже не верится.
Рули опять ожили, и самолет сыпанулся так, что, не привяжись летчики, быть бы им головами в потолке. Теперь вместо бездонной синевы откуда-то вывернулась на них лоскутным одеялом земля. Будто выгорела под лучами солнца и подернулась туманной дымкой.
Разменяв пару тысяч метров высоты на добрый куш скорости, Василий мало-помалу подтянул горизонт штурвалом на себя, подвел его далекую пелену к середине стекла и замер. Муха на стекла тоже пришла в себя и двинулась вперед.
Летчики переглянулись. Комаров говорит:
- По-моему, ОНА... 'Ложка'.
Анохин:
- Похоже... А вдруг не записали? Ты включил приборы?
- Спрашиваешь...
- Слушай, а все же... Может, еще разок?.. - говорит Сергей.
Василий молчит. Глаза сами по себе обшаривают приборную доску, будто ищут, за что уцепиться.
Но стрелки на удивление спокойны: обороты, температуры турбин, давление, скорость, высота - все на привычных глазу местах.
Комаров медлит. Ему что-то не хочется пробовать ЭТО снова. Сознание мозолит цветной кадр: нос машины лезет на стену, а рули как тряпки - словно перебиты тяги.
Но ведь надо... 'Семь бед - один ответ'. Он смотрит на Сергея.
- Тебе все мало... Настоящий Билли Бонс. Черт с тобой, пошли.
