Остаток дня и часть ночи пришлось корпеть над лентами записи. Техники ушли домой под утро, а оба ведущих инженера - Снешко и Щитаев - тут как тут.
У нас ведущий... с чем бы его сравнить? В шутку, конечно... Как штырь антенны: все принимает на себя, не устает, довольствуется малым и излучает.
Вчера условились собраться к девяти. К началу дня должны быть готовы графики полета Комарова и Анохина. Так и есть: вот они на столе у Калачева. Все в сборе - свои 'устойчивисты' и трое из соседей.
Стола совсем не видно. Круг замкнулся - только спины. Слышны голоса ведущих. Что там Щитаев! Даже фигура Юрия Ивановича Снешко затерялась в кольце.
Разговор на пафосе. Заметно - не хотят выдать волнения, но это свыше сил: торопятся, слова все громче; в словах улавливается трепет. Тут как волнение биологов - наконец найден вирус!
Из созвучий мелькают: омега зет, омега икс и, разумеется, 'цеигрекдоп'... Шуршание бумаги... Пауза (должно быть, кульминация) и голос Снешко:
- Наконец кривая 'эм зет по эм'. Здесь летчикам удалось достигнуть больших углов атаки... Изрядно за 'цеигрекдоп'. Вот эти точки: четырнадцать, семнадцать градусов и даже двадцать два... Как видите, в сравнении с продувками в трубе в кривой 'эмзет' отвал значительно больше...
Кто-то перебивает:
- Здесь 'ложка' - спору нет!
Все замерли.
В наступившей тишине можно только догадываться, до чего красноречивы лица. Захотелось проникнуть в круг, но... невозможно.
Десять секунд молчания - и легкий кашель.
- Кхе... Действительно, в протекании кривой графика 'эмзет по эм', тут есть изгиб, но мы склонны это назвать 'ложковатостью'...
В ответ все более откровенный смех. Из самой сердцевины оживленной группы голос Калачева:
- Какая деликатность: 'ложковатость'! Это вы здорово! А мы, признаться, по старинке ложками едим. Если на столе ложка, так ее и величаем ложкой.
Здесь надо пояснить. 'Ложка' в аэродинамике - характерный, похожий на обыкновенную ложку изгиб кривой на графике. А сама кривая отображает продольную устойчивость самолета; чем круче изгиб 'ложки', тем более коварен, менее устойчив самолет. График вполне устойчивого самолета скорей похож на плавный скат с горы, на ложку, побывавшую под прессом. Но создать новый самолет не всегда удается сразу на все случаи безукоризненным: хоть маленькую 'ложечку' исследователи в полете возьмут да и обнаружат.
Дверь отворилась, и в комнату вошли виновники всех этих обсуждений.
Круг разомкнулся - летчикам почет. Оба в военном. Оба худощавы. На смуглых лицах - улыбки. Комаров чуть повыше, но и Анохин ростом сто семьдесят пять.
На столе та самая кривая устойчивости самолета - 'эмзет по альфа' с пресловутой 'ложкой': на этом прервался разговор.
Озабоченные лица. Нелегко будет бороться с 'ложкой' на самолете, хоть и назови ее 'ложковатостью'. Дело серьезное, и все же в тот момент 'ложка' могла вызвать улыбку: так-таки просто со всеми этими важными 'цеигрекдопами', 'омегамизет', производными 'дэпэ по дээн' здесь в общем круговороте - обыкновенное слово 'ложка'!
- Ну, свет Василий Архипович, извольте видеть, что вы тут налетали? - это Калачев обращается к Комарову.
У нас как в медицине: важно понять болезнь. Так было и тогда. После этих испытаний нашлись новые методы лечения 'ложек' на самолетах, и лайнеры стали на всех высотах летать спокойно. Постепенно разговоры о 'порывах' в стратосфере забылись, а пассажиры все свободней чувствовали себя в полете.
- Подлетаем - видна Ока, - сказал сосед.
Я встрепенулся, придвинулся к иллюминатору.
Истомленная солнечным днем, выгоревшая голубизна. Толща воздуха тысяч в шесть метров. В ясный день к вечеру она как бы пытается стереть с глаз все пятна земли.
Зато куда заметней стала лента Оки: сверкает нержавейкой, небрежно кинута углом с запада на юг. В вершине петля, только что не завязанная бантом. Знакомые места - много здесь хожено... Вот пристань и деревня Велигош.
Берега здесь высокие, лесистые, в травах и цветах по пояс. А чуть повыше, у Ладыженских перекатов, отмели в ракушках, острова в лозах, тронутые золотистой охрой.
По зеркалу протоки и сейчас, наверно, бегут круги от бархатных хвостов красноперых голавлей. Выплеснувшись наполовину вперед, бурунит он воду, посматривая на улетающую стрекозу...
Как она это здорово: ступеньками, словно левой, правой ножкой через скакалочку. Во всем прозрачном, до невозможности тонка, гибка и очень легкая на подъем.
Ниже по течению - Таруса, амфитеатром на холмах левого берега, вся в зелени. Лучше смотреть с лугов или с реки. Синие, вишневые пятна крыш прорываются сквозь листву.
В центре крутого берега площадь перед парком. На холме белеет единственный уцелевший этаж церкви. Так и выглядит: частью целого.
Глаза бегут ниже, к воде. Если небо безоблачно - вся лазурь его опрокинута в глубокий затон. Вот к булыжной мостовой прилип паром - присел у берега толстой каштановой квочкой. Вокруг лодки, как разноцветные утяга, копошатся у берега.
Невольно вспоминаются эти места во всех подробностях: если утром сидеть в лодке напротив города и смотреть на убегающий по течению поплавок, обязательно увидишь нечто будоражащее воображение.
Солнце, улыбаясь и потягиваясь, возьмет и кинет вдруг целый сноп лучей на стены, на отвалы камней - окрасит их в нежный кремовый цвет.
Берег здесь, на повороте реки к Поленову, похож на гигантскую краюху хлеба, наполовину разрезанную, а дальше разорванную нетерпеливой рукой.
Впрочем, на рыбалке есть время, и тарусский карьер может представляться каждому по себе. Наконец, о нем можно и забыть. Но в семь утра он напомнит о себе и представится осажденной средневековой крепостью. Тут был и флот - бокастые баржи, как галеры, вплотную к берегу. Грохот камней, лязг металла, крики, звон 'склянок'. Людей издали не видно - кажется, что там сражение на абордаж. В ответ яростная канонада с берега, со всех ярусов. То тут, то там желто-белые дымки облачками вдоль 'неприступных' стен... Секунд пять и... затыкай уши! Воздух, воду пронзит вдруг такой грохот, будто в самую лодку вонзаются пятьдесят молний.
Жители здесь встают рано. А приезжий?.. Спросонья, конечно, всякое может показаться.
'Сражение' длилось недолго - всего минут пятнадцать. С одинокой мачты на краю утеса сползал вниз флаг - вроде как 'крепость' пала.
'Крепость' падала каждое утро. В трюмы 'галер' ссыпались дары - горы щебня, бутового камня. Потом приходил огромный старый колесный пароход-буксир со скромным названием 'Кровельщик'. Он долго ворочался, пыхтел, плескался в затоне, как крупная рыба в тазу.
Наконец каким-то образом ему удавалось подцепить все баржи гуськом и не сесть на мель. Не скрывая радости, он трижды гудел. Шлепанье колес становилось слышней, и через полчаса вся армада скрывалась за поворотом реки, вниз по течению.
Лодку еще долго качало всякими прямыми и отраженными волнами, и поплавок скакал и плясал, будоража воображение.
Давно уже велели привязаться. В ушах покалывает, все сосут леденцы. Самолет заходит на посадку. Я не смотрю больше в окно, а чувствую машину по всяким мелочам. Скорость поменьше - слышен свист, шум меняет тон. Вот шасси тронулось со своих лежбищ. Еще немного - пошли закрылки; машина 'вспухла', сразу заметней попритихла. Крадется к земле... Вот уже где-то тут... Недалеко под брюхом. Джик, джик - заверещала резина: 'хватила горячего до слез'. Покрышки пухлыми щеками притиснулись к шершавому
