Посмотришь вверх - 'кирпич' в полете. Страсть как Артем любил летать!.. Как говорится, хлебом не корми.
Еще, должно быть, через пару лет кто-то, приехав из Сибири, рассказывал:
- 'Молчан рвет когти' в акробатических полетах. Летает на спине; перевернутый штопор проделал...
Замечу, кстати, штопор такой на планере еще никто никогда до него не делал.
Перед войной все мы как-то разбрелись. Часть из нас подалась в большую авиацию...
И вот в 1940 году в одну из военных летных школ приехала комиссия ВВС. Инспекция, как это бывает.
Полковник Минов, инспектор ВВС, обходил вместе со всеми строй курсантов школы. Увидел весьма памятное лицо. Сомнений не было - Молчанов! В ответ на улыбку Минова тот только покраснел.
Генерал, начальник школы, спросил Минова:
- Леонид Григорьевич, вам знаком этот курсант?
- Да, товарищ генерал. Нас связывает с ним история.
- Даже так? Очень любопытно...
Минов улыбнулся.
- Встречались мы на слетах. Молчанов. Как его успехи, товарищ генерал?
- Да, да, Артем Молчанов. Представьте, один из лучших. Отменно летает - будет прекрасный истребитель!
Минов просветлел.
Позже ему передали записку. Писал Молчанов, просил принять по личному вопросу. Минов ответил: в одиннадцать.
- Разрешите?
- Да. Здравствуйте, Артем. Садитесь.
- Прошу вас, Леонид Григорьевич, забудьте мою выходку, - сказал Молчанов смущенно.
- Вот те на! Все забыто, Артем, давно; теперь важно, что нынче.
- Спасибо. Еще хочу просить вас... Не рассказывайте, пожалуйста, ту историю.
- А почему, Артем?
- Сейчас мне и самому стыдно об этом вспомнить.
- Чего бояться? Вы на хорошем счету.
- Я стараюсь. И не хотел бы испортить вид. Не все расценят одинаково тот летный день.
- Хорошо, Артем. Я обещаю вам.
Они тепло простились. Как оказалось, навсегда.
В конце войны случайно я узнал: Артем отважно дрался, сбил на своем истребителе много фашистских самолетов.
Особенно он отличился в боях на Курской дуге. Разумеется, владел прекрасно искусством пилотажа, таким важным в воздушных схватках... Но однажды друзья склонили головы...
Рука Артема больше не взяла ручку на себя.
Я еще застал то время, когда на летчиков в трамвае смотрели с улыбкой... восхищения, что ли?
Обыкновенно они не проходили в вагон - стояли в тамбуре. Зимой в кожаных регланах, в длиннющих фетровых бурках, завернутых, как мушкетерские ботфорты. Возможно, щадили пассажиров - регланы летчиков крепко пахли горелым авиамаслом.
Вот только нам, мальчишкам, запах 'жареной' касторки - черт знает что! - будто аромат самого неба!
'Настоящий летчик' - на рукаве парчовая эмблема: серебристые крылышки, кинжалы крест-накрест и красная звездочка в центре.
Да, летчик, никто другой.
С рекламной тумбы, с плаката - в шлеме и в очках на лбу, как перед боевым полетом, он кричал прохожему, ткнув в него пальцем: 'Что ты сделал для воздушного флота?'
Прохожий думал: 'Неловко как-то... Ведь всего целковый; нужно в получку отложить'.
Зато потом, в солнечный день 2 мая, отзывчивых пригласили на Ходынку на большой праздник передачи эскадрилий военным летчикам.
Собственно, так и родилась традиция авиационных праздников. Активистов в эти дни даже катали над Москвой.
Моему отцу достался как раз такой билет. Отец скрыл от матери, от нас, детей, свое счастье: лететь было страшновато, но еще больше опасался, что мать станет умолять, упрашивать отдать билет кому- нибудь другому, чтобы только не лететь самому.
Отец исчез рано утром, не сказав ни слова. Не спал, поди, всю ночь. А вечером пришел такой сияющий, что я его, пожалуй, таким уже больше и не видел.
Он долго потом рассказывал о 'воздушных ямах', о 'букашках'-людях с 'огромной пятисотметровой высоты'. И всю жизнь не забывал десятиминутный свой крылатый 'сон'.
Помню и я 2 мая году в двадцать восьмом. На Центральном аэродроме, на бывшей Ходынке, уйма людей. Кто поменьше ростом, те пробирались вперед, к самой веревочной ограде.
Передавал самолеты Михаил Иванович Калинин.
Очень торжественно, чуть заикаясь, от имени летчиков благодарил Петр Ионович Баранов, военный с четырьмя ромбами на голубых петлицах, соответствовавшими теперешнему званию генерала армии.
Я, разинув рот, смотрел на этих кожаных людей в крагах, в шлемах, с наганами, замерших по стойке 'смирно' у темно-зеленых крыльев боевых бипланов. Тупые радиаторы, как носы грузовиков завода АМО. На фюзеляжах - турели, пулеметы. И надпись змеей на каждом: 'Наш ответ Чемберлену!' Красным лаком с белой каймой, чтоб красивей и заметней.
Чемберлена в лицо тогда, пожалуй, знали все. На редкость был популярный профиль. Я сам его недурно рисовал: нос с горбинкой, квадратный подбородок, цилиндр и, разумеется, монокль.
Строй - крыло к крылу, сколько глаз видит - боевые аэропланы. Я гордо думаю: 'Наши'. Хотя и западает мысль: 'Будто я видел их где-то?.. Определенно в журнале, точь-в-точь такие же английские 'де- хевиленды'.
В догадках мальчишеских не было ошибки. Других военных самолетов мы еще не строили тогда. Учились на трофейных.
1935. 12/VII.
В тот день всем участникам роздали голубые комбинезоны, белые шлемы и даже белые перчатки, что говорило о необычайности предстоящего парада.
Дул легкий северный ветер, но вообще-то утро выдалось прекрасным.
Старт выложили так, чтобы взлетать на Тушино, на Волоколамское шоссе.
Планеры, самолеты спортивные и те, что для парашютистов, давно уже расставлены в линейки - крыло к крылу левее старта.
Поближе к Москве-реке светлеют скамейки для правительства, гостей.
Было уже около десяти часов, когда последним прилетел сюда Валентин Хапов. Прилетел он с 'Первомайки' на уникальном рекордном планере Ивенсена. Сказать по правде, даже в такое утро лететь за самолетом на этой тончайшей 'статуэтке' не так уж было и приятно. Всяким творением искусства лучше любоваться немного отступя.
Их разделяли с самолетом восемьдесят метров стального троса в две спички толщиной.
Валентин впился глазами в контуры биплана впереди. Сквозь прозрачный гнутый фонарь все кривилось перед глазами: на буксировщике, будто резиновые, крылья гнулись, дышали волнами и 'улыбались'.
Валентин мог сверху рассмотреть, что творится под ним, внизу: пока полетов никаких.
Старт - как обычно: четкая шеренга техники.
