экипаже, мгновенная реакция не то что на команду, на мысль командира, то, что именуется на море сплаванностью, вот что должно было помочь флоту выиграть это сражение при наименьших потерях.
Можно ли было в этой обстановке укорять Кронштадт за то, что он затаился и молчал? Да и мог ли Кронштадт твердо обещать, что придет в назначенный срок тот или иной корабль, пока этот корабль не прошел траверз Юминды и не повернул мимо Бенгтшера к Гангуту?!
Каждую ночь возле наших минных заграждений в устье Финского залива несла дозорную службу старенькая канонерская лодка «Лайне», флагман гангутской «эскадры Полегаева» — кораблей ОВРа. К минному заграждению каждую ночь выходил «Гафель», оставленный возле полуострова после спасения им людей со «Сметливого». С Гогланда несколько раз поступали оповещения о выходе кораблей, но «Лайне» и «Гафель» возвращались на рассвете, так никого и не встретив.
В морозную и бурную ночь на пятнадцатое ноября тральщик перерезал курс огромному неизвестному судну, больше похожему на товарно-пассажирский теплоход, чем на боевой корабль. В непроглядной тьме едва различимый тральщик промелькнул как тень, но на корабле его увидели.
С большой высоты замигал затемненный ратьер: корабль принятым кодом запрашивал позывные.
Тральщик ответил: «свой» и назвал себя.
С корабля спросили: «В порядке ли у вас компасы?» «В порядке!» — ответил удивленный командир тральщика, впрочем сообразивший, что большой корабль, очевидно, был спешно снаряжен в поход, не смог выверить свои компасы и многое, наверно, в пути пережил. А быть может, компасы корабля разладились от близких взрывов — на тральщике отлично знали, чего стоит путь от Гогланда до устья Финского залива.
— Выходите в голову и ведите нас на Ханко! — передали на тральщик с большого корабля.
Тральщик исполнил приказание.
Через несколько минут он вынужден был застопорить ход: справа по курсу объявились два переполненных людьми катера МО, они догнали конвоируемый корабль и стали перегружать на него пассажиров, мокрых, примерзших к леерам.
На тральщике поняли: позади — беда.
Уже светало, когда в обычной точке рандеву корабли встретил Полегаев на «охотнике». Он провел отряд через минные проходы на гангутский рейд и указал отведенное для большого корабля место.
Это был минный заградитель «Урал» Ивана Григорьевича Карпова, хорошо знакомый гангутцам: в сороковом году до глубокой зимы он доставлял на полуостров всякое вооружение и морские мины, выставленные теперь в шхерах и за Бенгтшером, на путях финских броненосцев; перед войной он нападал на Ханко со стороны «синих», изображая два германских крейсера; в войну он ставил в разных местах Балтики минные заграждения, в том числе и те, возле которых его встретил в эту ночь «Гафель»; а теперь этот высокобортный, вместительный корабль, способный принять в свои многоярусные глубокие трюмы и на палубы сотни тонн груза и тысячи пассажиров, пришел за гангутцами. Прежде он действительно был грузо- пассажирским теплоходом рейсовой линии Ленинград — Лондон, огромный рефрижератор «Феликс Дзержинский», построенный в 1929 году на Северной судоверфи и в 1939 году взятый военными моряками у Совторгфлота и перестроенный в минный заградитель.
«Урал» вышел в Кронштадт из Ленинграда, где он месяц стоял на позиции у Летнего сада, вечером седьмого ноября. Падал густой снег. За университетом полыхало зарево — немцы в день нашего революционного праздника жестоко обстреливали город. «Урал», ломая с разбега могучим своим корпусом толстый лед, продвигался к морскому каналу, к самому опасному отрезку перехода в Кронштадт — мимо немецких батарей в Стрельне и Петергофе.
В конце сентября, на рассвете тревожного дня после бомбежки фашистами «Марата», он тоже шел этим же путем, но в Ленинград; лучи восходящего солнца осветили верхушки мачт, когда корабль проходил траверз Стрельны, но немцы опоздали с открытием огня, не допуская, очевидно, мысли, что нормальный моряк осмелится вести при свете дня мимо их батарей такую большую цель. Теперь, в эту ноябрьскую ночь, немцы бодрствовали, обстреливая город. «Урал» они снова прозевали, хотя снегопад вдруг прекратился и в небе проглянула луна. С грохотом разбивались льдины. «Урал» вел за собой своего собрата по судостроительной верфи и былой службе в Совторгфлоте — транспорт «Жданов», тоже направленный к Гангуту. «Жданов» шел в свой последний поход — через неделю он подорвался на минах, почти дойдя до Ханко, и «Урал» подобрал в заливе большую часть его команды. Потом погиб «Суровый» — он шел на Ханко во второй свой поход; погиб катер-«охотник» «Триста первый» лейтенанта Ивана Макаренко, приняв на себя плавающую мину, неотвратимо гонимую ветром к носу эсминца «Гордый»; а потом погиб все же и «Гордый», попав в кольцо плавающих мин. «Урал» поспешил к нему на помощь, но командир «Гордого» капитан- лейтенант Евгений Ефет крикнул в мегафон, предостерегая Карпова: «Не подходи, у борта мины!» — и отказался от помощи. Это матросов с «Гордого» пересадили на «Урал» катера, догнавшие его, когда тральщик уже вел корабль к Гангуту…
Карпов понимал, как опасно матросу, спасенному с погибшего корабля, превратиться в пассажира. На «Урале» не хватало семидесяти матросов, ушедших воевать в морскую пехоту на Невской Дубровке, на их штатные места Карпов определил спасенных — каждому дал боевое дело.
Как только «Урал» отдал якорь в глубине рейда, к нему подошел гангутский трудяга «Кормилец». Представители штаба базы прибыли, чтобы немедленно договориться о порядке погрузки, а дивизионный комиссар Расскин должен был знать подробности похода «Урала» и кого можно ждать за ним вслед.
У трапа, вопреки обычаю, дивизионного комиссара встретил не командир корабля, а его старший помощник. Он предложил комиссару Гангута пройти в командирскую каюту.
Каюта командира располагалась прямо под мостиком и выглядела роскошной, как и все, впрочем, каюты капитанов на судах, построенных для торгового флота: салон с камином, правда декоративным, но так искусно подсвеченным красными лампами, что кокс казался раскаленным; за салоном — кабинет с глубокими кожаными креслами; за тяжелой портьерой — спальня, а позади даже ванна. В кабинете, куда прошел Расскин, пахло лекарствами.
Из спальни, раздвинув портьеру, вышел пожилой сутулый человек в стареньких перекошенных очках и неуклюжем кителе без нашивок, он по-домашнему сообщил Расскину, что призван только что из запаса и самим командующим прикомандирован к Ивану Григорьевичу Карпову, как врач, потому что Карпов с тяжелым заболеванием печени долго лежал в госпитале Военно-морской медицинской академии, лечился, но сбежал в этот страшный поход, сильно простыл, всю неделю провел с высокой температурой на мостике, не подчиняясь доктору, но требуя от него горячий чай и сульфидин от простуды, теперь слег с воспалением легких, температура сорок, его надо принудительно отправить на берег в стационар, но он приказывает вылечить себя банками и горчичниками в двадцать четыре часа, если выход корабля в Кронштадт не назначат раньше…
— Сказки доктора Сойбеля! — раздался из-за портьеры резкий голос Карпова. — Приглашайте, доктор, гостя ко мне и не морочьте ему голову медициной. Все равно вам не удастся меня сплавить ни в какой стационар.
Возле постели больного щупленький белесый матросик протирал банки ватой, складывая их в алюминиевую миску.
— Поршнев, уберите эту ерунду и принесите на что сесть дивизионному комиссару, — строго сказал Карпов, закутанный в несколько одеял, — из них торчала его большая голова, выбритая до блеска, и глядели острые колючие глаза. — Это — Сашенька Поршнев, мой вестовой, — пояснил он, когда матросик принес стул и удалился. — Его посылали с корабля за почтой. А он, видите ли, по пути делал крюк на Васильевский остров, приносил мне сухарь и кусок сахару — да-да, сухарь и кусок сахару в Питере теперь угощение, — и сообщал новости. Перед праздником принес весть: команда скулит, прислали какого-то дублера из запаса, он поведет «Урал» в поход к Гангуту. Представляете, что значит идти с чужим командиром, когда мы все служим еще с завода вместе, и за три месяца боев Геринг сбросил на нас сто девять бомб, хотя до войны на тактических учениях авиация, если помните, отсутствовала…
— Вы действительно дезертир медицинского фронта? — спросил Расскин, улыбаясь.
— Конечно. Приходил Иван Колузаев, комиссар отряда заградителей, по поручению командующего просил меня выписать — медики ему отказали: не выгнали еще всех паршивых лямблий из моего желчного пузыря. Амуничник в этом госпитале сгорел вместе с моими штанами. Кроме паршивого, застиранного
