может нанести ущерб библиотеке, а также того, что если советская делегация оставит сессию, то, следуя ее примеру, сессию оставят и другие делегации социалистических стран, а это нанесет ущерб не только данной сессии ИФЛА, но и налаживающимся отношениям и сотрудничеству между библиотеками Востока и Запада. Директор ответил, что он уже пережил не одну демонстрацию подобного рода: соберутся несколько сот демонстрантов с плакатами, покричат, может быть, выбьют несколько окон, как это уже случалось, а затем разойдутся. Что же до советской делегации, то она может быть спокойна, тогда как ее уход поставил бы их, немцев, в неловкое положение. Я поспешил заявить, что из его слов понял, что он не предвидит никаких особых осложнений из факта пребывания на сессии советской делегации, и поблагодарил его за гостеприимство. Затем я обратился к президенту ИФЛА с вопросом по поводу дальнейшего участия на сессии советской делегации в связи с последними политическими событиями. Он мне ответил, что сожалеет о случившемся, но политические события своим чередом, а сессия ИФЛА — своим, и что нам предстоит решить массу своих профессиональных проблем. А дальше инициативу переняла Маргарита Ивановна, выдвинув перед президентом целый ряд деловых предложений по дальнейшему ведению сессии и по некоторым обсуждаемым на ней вопросам. Напряженность сразу же спала, и наша беседа перешла в деловое русло.
Маргарита Ивановна еще в период своей активной деятельности в ИФЛА задумала написать книгу об этой организации. Ведь она столько знала о ней и вложила в нее немалый собственный вклад. Однако эта идея постепенно становилась несбыточной мечтой, и это ее мучило. А несбыточной эта идея становилась по двум причинам. Она никак не могла собраться начать изучение архивов ИФЛА и накопившейся о ней литературы. Мне кажется, она по своему характеру была больше организатором и идеологом библиотечного дела, чем его исследователем, хотя по глубине своей мысли и по широте знаний и опыту она намного превосходила большинство наших признанных библиотековедов.
Второй причиной, почему она никак не могла приняться за работу над этой книгой, была ее щепетильная скромность. Она, проработав в этой организации 'послом' от Советского Союза, вложив немалый труд в превращение ИФЛА в настоящую международную организацию и одновременно подняв в ней престиж нашего библиотечного дела, просто не могла писать об этом периоде истории ИФЛА и искала соавтора, который бы осветил этот период объективно и со знанием дела. Она остановилась на мне, надеясь на мою 'архивную усидчивость', объективность и благожелательность к ней. Я легкомысленно согласился, так как сам интересовался этой темой, а в юбилейном издании ИФЛА 'IFLA’s first fifty years' даже опубликовал свою статью 'Социалистические страны Европы в ИФЛА'.
Мы составили план совместного издания, причем она взяла на себя всю историю ИФЛА со дня ее основания до вступления в нее Советского Союза, а я — последующий период. Я засел на целую неделю в читальне 'Ленинки', собирая материал по этой теме, и, утонув в нем, наконец понял, что, работая над такой обширной монографией, как 'Всеобщая история книги'[115], и ведя ряд плановых научно-исследовательских работ в своем университете, не говоря уже о студентах и лекциях, к тому же не имея под рукой в Вильнюсе нужных материалов, я поступил неосмотрительно. И я начал увиливать от работы над книгой об ИФЛА. А Маргариту Ивановну мое поведение обижало, так как она жила этой темой, но потом она просто махнула на меня рукой, по-видимому, поняв мое положение.
Мы переписывались с ней долгие годы, но иногда эта переписка прерывалась, и всегда тоже по моей вине. Весь 1988 г. я был занят подготовкой к изданию 'Всеобщей истории книги' и все свои эпистолярные дела откладывал временно в долгий ящик. И вот 12 февраля 1989 г. я получил письмо от Маргариты Ивановны, которое меня взволновало. Она писала о тяжелом и трудном положении, в котором оказались крупные научные библиотеки СССР, в том числе и ВГБИЛ, о состоянии всего библиотечного дела (руководство, подготовка кадров, научно-исследовательская работы, зарплата, права и тд.), предлагала целый комплекс мероприятий по подготовке генерального наступления за наше святое библиотечное дело, используя для этого печать, в первую очередь 'Наше наследие', 'Советскую культуру' и др. Среди ее предложений был и библиотечный закон, и восстановление самостоятельного научно-исследовательского института библиотековедения, предоставление самостоятельности библиотечным учебным учреждениям и возможности готовить специалистов для библиотек всех профилей, приравнивание работников научных библиотек в правах и зарплате к сотрудникам научно-исследовательских институтов, организация общества библиотекарей и т. д.
Эти ее предложения говорят о том, что она все время зорко и с большой озабоченностью следила за всем, что переживало библиотечное дело в нашей стране, и терпеливо ждала того времени, когда она опять сможет приложить свои недюжинные силы, знания и опыт, чтобы выступить с целой программой перестройки нашего библиотечного дела на принципиально новых, прогрессивных началах. Я, конечно, сразу ей ответил, сделав некоторые замечания по поводу ее программы, и заверил ее, что я с ней.
Хочу прибавить, что о каждой своей новой идее, о каждой появившейся в печати своей публикации она считала нужным меня информировать и присылать эту публикацию или ее копию. Она как бы включила меня в свою личную систему обязательного экземпляра. А как ей было трудно найти издателя для своих статей! Ведь пути в нашу официальную библиотечную печать ей на долгие годы были заказаны. Особое впечатление на меня произвели ее краткие, но содержательные и глубокие очерки о великих деятелях культуры, с которыми ей пришлось встречаться на своем жизненном пути.
Закончить хочу эти воспоминания о Маргарите Ивановне Рудомино стихотворением поэта Жуковского:
Е.Ю.Гениева Альфа и омега библиотеки иностранной литературы [116]
Она и при жизни — воспринималась как легенда. Всех, кто знал Маргариту Ивановну и с ней работал, поражало удивительное сочетание женственности, обаяния, и в то же время работоспособности, властности. Познакомилась я с ней близко, когда она уже не была директором. Я хорошо помню то время. Случилось это в тот год, когда всех нас захлестнул ветер перемен. После ухода Л.А.Гвишиани-Косыгиной библиотека выбирала преемника Маргариты Ивановны. Не могу сказать, что я очень хорошо знала М.И., но те короткие встречи, которые проходили за чашкой чая или за ужином у нее дома, чувствую и помню очень хорошо. Мне представляется, что я поняла суть ее величия и ту драму, которую она испытала, и трагедию, которую ей довелось переживать при жизни.
У Маргариты Ивановны были двое прекрасных детей — сын и дочь, она была богата внуками, у нее был любимый, заботливый муж. Но и Библиотека была ее настоящим ребенком. Я убеждена, что та молоденькая девушка, которая приехала в Москву в двадцатые годы, сама еще не представляла, какую роль в истории мировой культуры ей суждено было сыграть. Дело вовсе не в собранном ею самом большом хранилище книг на иностранных языках в Советском Союзе и России и не в том, каких высоких международных титулов она достигла. Важно то, что ей было на роду написано придумать модель саморазвивающейся библиотеки.
Повторяю, я не убеждена, что в те двадцатые годы и позже, когда библиотека кочевала из одного здания Москвы в другое, Маргарита Ивановна концептуально, стратегически понимала эту свою задачу. Думаю, что ей от природы была дана удивительная интуиция, которая вообще-то присуща мало кому в мире людей. Иногда эта интуиция сполна отдается женщине какими-то сферическими силами. Как манна небесная. Найти аналогию ей в истории мировой культуры я, честно говоря, затрудняюсь. Если попробовать найти такой пример, мне близкий и понятный, то она в моем сознании сочетается с Екатериной Романовной
