Книги моей судьбы: воспоминания ровесницы ХХв.

оборудовать ее. Наркомпрос предоставил мне квартиру в мансарде дома в Денежном переулке, где я уже жила. Я тут же начала собирать книги для библиотеки и искать сотрудников. Одновременно помогала в организации Неофилологического института, которая шла полным ходом: новое учреждение находилось на госбюджете Наркомпроса РСФСР, был утвержден устав НФИ, утверждена смета расходов на 1921–1922 учебный год, включавшая и капитальный ремонт помещений в Денежном переулке. Значительная часть набранных сотрудников и преподавателей начала подготовку к занятиям. Главпрофобр Наркомпроса РСФСР, в ведении которого находились все высшие учебные заведения, придавал большое значение Неофилологическому институту как будущему центру обучения иностранным языкам.

О моей жизни в Москве в первое время после переезда я писала Мусе Минкевич и подругам в Саратов.

3 июля, 21 г., 2 ч. дня

Если бы Вы знали, как мне трудно сесть и писать. Ради Бога не думайте, что я не хочу Вам писать. Думаю о Вас ежеминутно, но состояние какое-то странное и так все время. Хочется столько сказать, со всеми поделиться, написать обо всем, обо всем подробно. Сегодня у нас генеральная варка, печение и т. д. Во-первых, воскресенье, во-вторых, сегодня мой день рождения, 21 год (старая дева по- настоящему). Готовлю рис для пирожков, на коленях сидит маленький трехлетний сынишка прислуги и помогает мне писать. Тети дома нет, надо все приготовить. Я опять отклонилась в сторону, хотела рассказать все подробно.

Доехала хорошо; Б.<Миловидов> уступил мне свое место, устроил, так что я великолепно ехала. Приехали в Москву в пятницу днем. Шел сильный дождь. Промокла как курица, но чувствовала себя прекрасно. Лёля чуть не задушила от радости. Тетя пришла только вечером, рада была тоже. Немного пожурила меня, но сейчас все забыто. Живут они хорошо. Но тетя сделалась неузнаваемая. Апатичная, безразличная, менее энергичная, работы научной никакой, чаще плачет и только и думает, как бы скорей уехать в Париж к Г.[7]<…> Все это сейчас вызвано его письмами к ней; переписываются они много. Насчет поездки возможно, что она уедет через месяц в качестве переводчицы Коминтерна, но Лёлю с собой не берет. Хотя боюсь, что в последний момент не разрешат. Вообще, ее командировка еще не наверное, и потому-то она в таком состоянии. Материально — хорошо, все еще получает пайки, да из Украины присылают. На днях должен приехать Юрий Николаевич, и, возможно, я с ним поеду на несколько дней в Киев в командировку.

Здесь я остаюсь безусловно. Когда я подумаю, Саратов или Москва, то хочется рассмеяться. Какие могли быть сомнения. Конечно, мне страшно жалко Вас всех и Курсы, но это дело поправимое, во-первых, в конце августа я приеду, во-вторых, буду наезжать часто и, в-третьих, думаю, и Вы приедете сюда. Здесь я приглашена Главпрофобром организовать опытно-показательную Неофилологическую библиотеку иностранной литературы. Помещение, там где живем мы, внизу. Помнишь, Танюшка, я подробно рассказывала. Это очень удобно. Деньги уже отпущены — 10 млн. на организацию, на днях получаем знаки. Штат имеется, хотелось бы привлечь сюда Лукину и Звереву. Я им писала, но ответа пока нет. Работа очень интересная и при хороших помощниках благодарная. Вроде моей саратовской. Скоро переведу ее на академический устав, тогда будет еще приятнее работать с Отделом научных библиотек, с Ю.М.Соколовым. Ю.М. мне предложил место заведующей библиотекой у себя в Историческом музее и инструктором академических библиотек. Но я пока отказалась, не хочется много набирать, тем более скоро выяснится, буду ли я здесь получать академический паек. Если да, то я обеспечена на всю зиму. Работать начала уже. Еще много дел осталось после Саратова — устав, счета, штаты и т. д.

В общем, время провожу хорошо. В особенности, когда был Багаев. Ходили каждый день на Тверской бульвар в 'Аквариум' (сад-кафе), была несколько раз в театре. Видели спектакль 'Мистерия- Буфф' Маяковского — напоминает обедню. Постановка новая, очень тщательная, отдельные места ничего себе, но в общем мне не понравилось. Были в Художественном театре на концерте Римского-Корсакова. Участвовали артисты Большого театра, все было новое, их выходы соединялись с мимикой' и игрой, сидели все вместе, а один пел. Очень понравилось. С Саратовом не сравнить. Когда вспомню Самарского, Сухадельского — одно недоразумение. Ездила несколько раз на автомобиле, вспоминала заграницу. Как видите, устроилась хорошо. Бывает моментами очень грустно. Так грустно, что не знаешь, на что пойти. Ужасно, что нет никого близкого здесь. Лёля мне всеми силами старается заменить Вас, и это ей удается. Такое состояние было сегодня, и, когда я с ней переговорила, мне стало лучше. Сейчас уже часов 12 вечера. Письмо у меня выходит вроде дневника. Приготовили много вкусных вещей, тети еще нет, должны были за нами заехать в оперу, но, вероятно, из-за дождя не заехали. Я не очень жалею, потому что великолепно провела время дома. Устроилась в квартире хорошо. Дивный вид с балконов на всю Москву, чисто, светло, уютно…

Крепко всех целую. Рита.

Однако в августе 1921 года с организацией Неофилологического института все рухнуло. Руководители НФИ были переведены на более ответственные должности. Профессор И.И.Гливенко стал начальником Главнауки Наркомпроса РСФСР, где было сосредоточено руководство всеми научными учреждениями России. А Екатерина Яковлевна отправилась в служебную командировку в Германию во главе комиссии по закупке книг для просветительских учреждений РСФСР, оттуда она переехала в Париж во главе такой же закупочной комиссии и на родину уже не вернулась. Преемников в тот момент не оказалось. Институт остался без руководства. Преподаватели тоже поспешно разбежались. Вскоре, уже в сентябре, кончились ассигнования, и Неофилологический институт стал тихо умирать. Я хлопотала об его сохранении, но из этого ничего не вышло. Таким образом, Неофилологический институт просуществовал всего лишь с февраля по август 1921 года. Работая в 1980-х годах в Центральном архиве РСФСР с архивом ВГБИЛ, я наткнулась и на архив НФИ. Там был учебный план института, докладные записки по его организации, бесконечные сметы, мелкая переписка. Но было много и интересных дореволюционных материалов по обучению иностранным языкам. Конечно, жалко, что такое нужное, полезное, интересное начинание советской культуры медленно умерло, чему я оказалась невольной свидетельницей.

Продолжая жить в квартире НФИ, я очутилась у разбитого корыта, оставшись единственным 'наследником' института, вернее, владелицей шкафа с сотней книг, гербовой печатью и архивом несостоявшегося учреждения. Осталось также неотремонтированное помещение без отопления, почти без света, без лифта, без мебели.

Что делать? Положение мое было сложным. О возвращении в Саратов не могло быть и речи, что сказали бы мамины приятельницы, которые ни за что не хотели меня отпускать и говорили: 'Это сумасшествие! Девчонка! Одна! Без никого! Едет в Москву!' Как после всех этих разговоров взять и вернуться назад? И куда? У меня в Саратове уже все было закончено. Ехать назад я не могла.

А какие в Москве возможности? Идти работать на фабрику? Меня туда не возьмут: я из интеллигентной семьи. В то время об этом даже думать нельзя было. Идти куда-нибудь просто работать? Но куда? С другой стороны, у меня в Денежном переулке было жилье, что давало возможность устроить свою жизнь. Но главное, я была увлечена идеей о необходимости знания иностранных языков и в новое время. Люди, знающие иностранные языки, нужны всегда и везде. Поэтому важно сохранить библиотеку Неофилологического института. Тем более что на Новинском бульваре, в особняке князей Гагариных, в Государственном книжном фонде собралось огромное количество иностранных книг, конфискованных во дворцах и поместьях, в домах буржуазии и интеллигенции. Только бери! Я говорила: 'Почему аристократия могла читать книги на иностранных языках, а советские люди что, не могут?' Возможно, эту уверенность мне давало мое происхождение. Я выросла в семье, где говорили на нескольких иностранных языках, и преподавание иностранных языков было основным семейным делом. У меня существовал идеал человека, обязательно говорящего на иностранных языках. И я верила в то, что в советское время такое культурное начинание должно быть поддержано.

Еще летом 1921 года Наркомпрос утвердил положение об опытно-показательной библиотеке при Неофилологическом институте. Мне казалось, что это дает мне законное право просить и даже требовать сохранить библиотеку как самостоятельное учреждение. Я ходила в Наркомпрос и доказывала, что Библиотеку надо сохранить, убеждала: 'Ведь есть помещение, есть книги и есть руки. Давайте продолжим работу библиотеки'. Мне отвечали: 'Девочка, ты пойми, что у нас сейчас голодное, холодное время. Люди не знают русской грамоты, а ты с иностранными книгами пристаешь!' Мне объясняли, что если учреждение ликвидировано, то часть его сохраниться не может. Наконец я не выдержала. На столе стоял массивный