— Никто ничего не видел?
Феиз отрицательно мотнул головой.
— А теперь что? — испуганно спросил Кыню.
Майор молчал.
Феиз ждал, что ему прикажут делать дальше.
— Он видел тебя, когда ты набросился на него? — спросил майор.
— Ничего он не видел. Я сзади был.
— Вот это называется чистая работа, учись у него, — наставительно заметил майор, обернувшись к корчмарю.
— Пропаду я из-за вас, — буркнул тот. — Увидят, что вещи его на месте, а его самого нет, все дома в селе перероют. Ты не знаешь этих собак… Так ни за что и пропадем…
— Кто, это я-то их не знаю? — грубо, прервал его майор. — Что правда, то правда: кавардак начнется… Вот что, Феиз, снеси-ка его обратно — тем же манером, как притащил.
Сначала Феиз не понял майора.
— Ты что, не слышишь? — накинулся на него Кыню. — Немедленно отнеси его обратно!
Феиз не привык ни размышлять над словами своего хозяина, ни противоречить ему, но сейчас был явно поражен.
— Снимешь с него мешок перед сельсоветом и незаметно улизнешь, — приказал ему майор.
Феиз ничего не ответил.
— Понял? — угрожающе прикрикнул на него Кыню.
— Понял, — коротко ответил Феиз.
— Так и говори, чтоб было ясно… А теперь отправляйся!
Феиз вошел в свою комнатушку, а майор и корчмарь вернулись назад.
— Ну и медведище! — с восхищением сказал майор. — Такой силач всегда пригодится. Вот если бы ума ему побольше…
— Балда балдой! Еще, чего доброго, из-за него пропадешь, — недовольно проворчал Кыню, открывая перед майором дверь темной комнаты.
Глава третья
В горах
Какие мысли волновали двух молодых людей, шагавших друг за другом по глухим горным тропам в этот ясный июльский день?
Все вокруг них сверкало в лучах солнца, над головой синело небо, под ногами похрустывала свежая, сочная трава. На темном одеянии хвойных лесов пестрела светлыми мазками зелень широколиственных деревьев. Повсюду, насколько хватал глаз, громоздились скалы, круто спускались вниз каменные осыпи, тянулись ущелья, голые или поросшие кустарником и деревьями. Дикую красоту этого застывшего моря каменных волн не нарушал ни один след человека. Над ним царил покой. Но покой этот не был мертвым. Повсюду ключом била жизнь. Невидимая с первого взгляда, она ощущалась в тишине, наполняла ее неуловимым шумом, и казалось, что тишина — живое существо, которое вот-вот придет в движение. В искрившихся лучах солнца кружилась мелкая мошкара. По траве сновали букашки, но лишь очень тонкий слух мог уловить легкий шум их движения. Вот на стебелек вскарабкалась божья коровка, доползла до конца, попробовала было раскрыть крылышки, но стебелек наклонился, и она полетела вниз, однако тут же выбралась из травы и снова настойчиво поползла вверх. На этот раз ей попался упругий стебелек. Она беспрепятственно добралась до самого верха, остановилась, подняла твердые крылышки, под которыми показались другие, прозрачные и шелковистые, и вот они уже затрепетали в нагретом солнцем воздухе и куда-то понесли букашку. Из кустов выпорхнула птица. Послышался тоненький писк. Из кроны высокого дерева ловко скакнула белочка и полетела с ветки на ветку, распушив хвост. Остановилась ненадолго, чтобы глянуть своими круглыми глазками на путников, потревоживших ее покой, и исчезла в густой листве. Только качнулась ветка, которую она задела лапками. На земле лежали с корнем вырванные бурей вековые сосны. Сквозь содранную кору обломанных при падении ветвей белела, как оголенная кость, еще не потемневшая древесина со следами ударов. Засохшая смола, вытекавшая из ран, образовала янтарные наросты. На скалах чудом держались, вцепившись корнями в расщелины, редкие деревья и кусты, протягивавшие свои зеленые руки-ветви над пропастью. На опушке леса, меж ржаво-красных замшелых стволов старых елей, рос низкий кустарник, напоминавший по форме причудливых чудовищ, которые выползли из лесного мрака к ногам великанов, чтобы погреться на солнце, осыпавшем золотой пылью соседние лужайки.
Впереди шел геолог. Его брезентовая сумка, раскачивавшаяся на длинном кожаном ремешке, ударялась о бедро при каждом шаге. Он часто закидывал ее за спину, но она упорно возвращалась на старое место. В руке он держал молоток и, словно дятел, долбящий своим твердым клювом кору старых деревьев, стучал по скалам, попадавшимся ему на пути. Пестрые квадраты его клетчатой рубашки жарко пылали на солнце, а складки были пронизаны тысячью крохотных светлых точечек, делавших ткань легкой и воздушной. От яркого света глаза его постоянно щурились, образуя вокруг густую сеть морщинок, и сквозь щелки виднелись одни зрачки, поблескивавшие горячими угольками.
Время от времени он спрашивал, как называется та или иная вершина, спускался к руслам маленьких речушек, отламывал своим молотком от скалистых берегов кусочки породы, заглядывал в трещины и все что-то записывал. Сумка его тяжелела и раскачивалась на ходу уже гораздо медленнее.
За геологом, ведя на поводу навьюченного мула, шел сухощавый крепкий паренек. У него было загорелое, обветренное лицо человека, проводящего большую часть жизни на открытом воздухе. Его ястребиные карие глаза неотступно следили за каждым движением геолога. Стоило тому скрыться в зарослях, как паренек бросался за ним напролом через кусты и груды камней, не щадя своей поношенной одежонки, и наверное, не отстал бы от своего спутника ни на шаг, если бы не ленивый мул, противившийся этому изо всех сил. Оседланный стареньким вьючным седлом, небольшой тонконогий горный мул с молчаливым упорством отказывался следовать за своим проворным хозяином и неохотно переступал ногами, словно раздумывая каждый раз, куда ему поставить свои узкие копытца. На седле покачивались туго набитый рюкзак, маленькая походная палатка, крестьянская торба, ямурлук[3] с обтрепанными полами и острый топор. Сбоку к нему был привязан моток длинной пеньковой веревки. Самодельная, сплетенная из такой же веревки уздечка сильно оттягивала челюсть животного, так как паренек безжалостно дергал повод, и тогда мул, вытянув шею, бессмысленно прикрывал один глаз и подрагивал отвислой нижней губой. На спусках он широко расставлял задние ноги, упирался и останавливался. На подъемах тащился еще медленнее, словно нарочно хотел поддразнить своего нетерпеливого хозяина. А тот, в сердцах, то колотил его по бокам, то пинал ногами, оглядываясь каждый раз на геолога. Как только мул чувствовал, что повод ослабевал, он шевелил губами, стараясь дотянуться своими длинными желтыми зубами до травы или молодых листьев, так соблазнительно щекотавших на ходу его ноздри. В таких случаях его упорства уже не могло сломить даже самое яростное дерганье веревки. Он не трогался с места до тех пор, пока не набивал рот сочной зеленью и пока разъяренный паренек не набрасывался на него с кулаками.
Геолог видел, что проводник старается от него не отставать, но считал это в порядке вещей. Он не был настолько наблюдательным, чтобы объяснить себе это нетерпение и сердитые вспышки паренька, и шел, восхищаясь красотой гор, упиваясь кристальным, без единой пылинки воздухом. В ушах у него звенело. Со счастливым выражением, словно, ребенок, нашедший в уличной пыли монетку, он рассматривал на ладони отбитые кусочки пород, подбирал с земли кристаллики и опускал их в сумку. Изредка по лицу его пробегала тень под влиянием неприятных мыслей, то исчезавших, то вновь навязчиво всплывавших в его сознании. Он провел беспокойную ночь и теперь неотступно продолжал разбирать в уме вчерашнее происшествие.
До сих пор он ощущал во рту неприятный вкус и время от времени нащупывал языком ворсинки
