Но прохладный душ и близость отдыха умиротворили Песоцкого. Уже в постели он слабо улыбнулся — тому, что путешествие через полмира позади, и он здесь, и где-то рядом ждет его звонка благодарный нежный трофей.
Песоцкий потянулся и мгновенно уснул.
Проснулся он не отдохнувшим, а разморенным: забыл задернуть занавески, и полуденное тропическое солнце, через весь кондишн, пробило дырку в голове.
Он вяло умылся, вынул из холодильника бутылку воды и, выйдя на веранду, упал в плетеное кресло. Приложил бутылку ко лбу, покатал ею вправо-влево. Отвинтил крышку, глотнул раз и другой, силясь вспомнить, кто он, где и зачем…
По первому вопросу вспомнилось неактуальное — и сидел на веранде, глотая воду и глядя на блещущее море за мохнатой ногой пальмы, не телезвезда и продюсер европейского масштаба, а Лёник Песоцкий, умница-мальчик из французской спецшколы.
Вы не знаете Лёника? Ну что вы. Это же сын Сергея Песоцкого! Да-да, того самого, физика. Славный паренек, природа не отдохнула, еще папе фору даст… И языки, и математика… Второе место на городской олимпиаде!
Широкое доброе лицо тети Леки встало в тропическом мареве — безнадежно некрасивое, светящееся причастностью к славной семье Песоцких. Она была подругой матери с ее детских лет, тонущих в предвоенном тумане. Отцы работали в каком-то наркомате — как же звали тот наркомат? Мама говорила… Но не вспомнить уже, и спросить не у кого. Черно-белые фотографии с обшарпанными краями, россыпью из целлофанового пакета… «Наркомат» — ишь слово вылезло откуда-то! Станция Катуары, две маленькие, стриженные наголо девочки в трусиках и гольфах.
Катуары, надо же. Ка-ту-а-ры.
Господи, как тут жарко!
Бывший Лёник осторожно помотал лысеющей башкой, стряхивая ностальгический морок. Кто вам тут Лёник? Леонард Сергеевич Песоцкий, не хрен с горы… И пора что-то делать! Что он собирался тут делать?
И за миг до воспоминания о недолетевшем чемодане, ноутбуке, телефоне, Лере — кольнуло странной тоской сердце. Как будто все это неважно, а важно что-то другое, чего не вспомнить.
Надо прийти в себя! Сильный душ на темечко — сначала горячий, потом холодный, и дотерпеть до самого не могу, и выскочить с криком. Только обязательно дотерпеть до самого не могу, иначе не имеет смысла! Лауреат Ленинской и Государственной премий академик Песоцкий, смеясь на басовом ключе, называл это своим вкладом в прикладную физику. Юный отличник звонко получал дружеской ладонью по влажной спине, ромб солнца лежал поперек большой квартиры, грея босые пятки... Отпечаток ноги красиво исчезал на паркете…
Заложник тропиков, Песоцкий-младший, сорока шести лет от роду, вздохнул и поплелся в душ. Он исполнил его не по рецепту — без контрастной воды, без крика — и, так и не придя толком в сознание, в одних трусах, обмотавшись полотенцем, побрел в сторону портье.
Даже плавок нет. Хорошенький отдых!
Под полотняными навесами колдовали над клиентами две здоровенные тайки — ойл-массаж, релакс- массаж… Теньком, джазком и ломтями арбуза притормозил его бар на берегу; смуглый улыбчивый юноша за стойкой ловко, почти на лету, гильотинировал кокос. Легкий хруст, вставленная трубочка — м-м-м…
Песоцкий понял, что хочет этого немедленно.
Он пил из кокоса, забыв обо всем, кроме нежной прохлады, вливавшейся внутрь. Допил, осмотрелся посвежевшими глазами. Море плавилось на полуденном солнце. В теньке под навесом, в огромной лодке, оборудованной под лежбище, ползали малые дети… Папаши-мамаши подгорали на берегу и прохлаждались в баре. Широкая полоса берега закруглялась вдали, туземные лодки у дальних камней правильной деталью завершали пейзаж… Пустая бухта лежала перед Песоцким — жить бы и жить!
Из-за стойки портье не промяукали ничего нового: чемодан привезут с вечернего рейса.
Мобильного Леры Песоцкий, разумеется, не помнил. Проклятый прогресс! Раньше, бывало, покрутишь колесико, палец сам все и выучит. А сейчас — забил номера в сим-карту и торчи теперь, как пальма, среди острова!
Еще номер Леры был у него в домашнем компьютере — под мужским именем, в разделе «Международная связь». Можно позвонить жене, попросить продиктовать… Три ха-ха. Зуева идиоткой не была.
Жену он так про себя и называл — Зуева. Зуева х..ва. Стихи.
Жену он ненавидел.
А любви и не было никогда.
Зуева возникла рядом в тот веселый год, когда Песоцкий поменял свою жизнь. Как сказочный Иван- дурак, перекрестился Лёник и прыгнул в три останкинских котла — и вышел из них телезвездой… Да не в том дело, что телезвездой, а в том, что вырвался наконец на свободу!
Он любил кино…
Каким ветром занесло этот микроб, Песоцкий уже не помнил. Демка ли Гречишин виноват, поступивший на сценарный во ВГИК… его спор на прокуренной лестничной клетке с какой-то девочкой, прическа каре, о «Похитителях велосипедов»… просмотры в маленьких блатных зальчиках… номера «Cahiers du cinema», от одного вида которых заходилось сердце… Это была какая-то другая жизнь, и главное — с первой секунды Лёник Песоцкий знал: это его жизнь. Его!
Неофиты — народ упертый. Вскоре по одному кадру он мог отличить Висконти от не-Висконти. «На последнем дыхании», увиденный на третьем курсе физфака, снился разорванными кусками на лекциях по теории поля. Знаменитый портрет Годара — в темных очках, с пленкой в руках и сигаретой на губе — был перефотографирован свежеподаренным «Зенитом» и повешен над кроватью…
Но уже позади остался институт, уже третий десяток единственной жизни подходил к половине, а Лёник все кочевал между ФИАНом и Дубной, придавленный тяжким наследственным крестом. Потом время вздрогнуло под ногами, и поползло, и, набирая силу, понеслось селевым потоком…
Политика была Лёнику побоку. То есть любопытно, конечно: Париж, шестьдесят восьмой год, тот же Годар — клево! Когда сам не рискуешь получить полицейской дубинкой или демократическим булыжником по ученой башке. А тут — глухие тектонические толчки по всей стране, выборы на какую-то, прости господи, партконференцию... Институт трясло, по этажам и крыльям здания расползались трещины. Отец, человек системный и никогда ни в чем таком не замеченный, вошел в группу по выдвижению Сахарова. И сам же львом бросался на защиту партийных стариков от вдруг осмелевшего прайда…
Потом начались демонстрации. На одну из них Песоцкий даже сходил — верный друг Женька Собкин позвонил и мельком, тактично, обронил: Марина в Москве. Как в Москве? Ну, так. И вроде бы собирается вместе со всеми… На демонстрации они ходили, романтики!
И Песоцкий не выдержал, рванул на «Баррикадную».
Он все еще ждал чуда.
Марина была ровно приветлива, словно между ними — ничего, никогда, вообще… Даже почти не смутилась, увидев вдруг в просвете дверей метро, а он так рассчитывал на эту первую секунду!
Когда все толпой поперлись к Манежной, он приотстал в дурацкой надежде; она коротко глянула, но не сбавила шага.
Он шел, не смешиваясь, капля масла в воде, — шел и проклинал себя. От одного слова «Баррикадная» мутило; вид людей, возбужденных не от Марины, а от свежего номера «Московских новостей», вызывал тошноту. Впрочем, один там — мрачноватый, индейского вида демократ по фамилии Марголис — все подбивал к ней клинья, и Песоцкий с удовольствием отметил, что это ее стесняло…
Марину он — любил. Можно просто сказать так и пойти дальше по сюжету — или будем описывать ощущения? Ну, хорошо, вот вам ощущения: попеременные приступы нежности и жалости, когда вспоминал ее глаза, губы и холмик груди; обморочный перерыв в работе сердечно-сосудистой системы, когда она называла Песоцкого его тайным нежным именем или просто брала ладонь в свою; сны и воспоминания, взламывавшие подкорку так, что он лежал в темноте, мокрый с ног до головы… Достаточно?
