мыслила:
- Конечно, возможно. Конечно, возможно... И мы ведь любим друга друга.
Но хотелось еще слов уверенных, смеющихся над призраками. И сладко было. И чуть стыдно: племянник он; он мальчик. И говорила, боясь слова свои показать убедительными, боясь отпугнуть ангелов, владеющих ключами чудес:
- Совсем нельзя. Подумай о мамаше...
- Это о которой? О Раисе Михайловне или о верхней бабушке?
-...Да, о бабушке. Не пускает она, замуж выдать хочет. Ну, да это... Ну, убегу я на курсы. Если и без тебя, что Раиса сделает? А? А ведь у нас Сережа очень болен. Боюсь за Сережу. Плох, плох... А если с тобой... Ты ведь знаешь наши дела... И дом, и все; все ведь...
- Знаю. Брось! Поедем и все тут. Осенью поедем. На курсы прошение готовь.
Чуть склонился. Поцеловал. Правдой ли, обманом ли чуемым околдованная, поцелую отдалась надолго, не по-обычному. И стояли на снегу во мраке галереи, стены которой уж не держат своего потолка.
«Она моя. Она моя. Смотри, Виктор, далекий. В новую жизнь мы идем».
И пили губы сладостное веселие.
- Потом поедем, Дорочка, в Италию... К Виктору. А домой никогда я не вернусь. С тобой буду жить. Мы поженимся.
- Антошик! Как же? Этого нельзя.
Спросил, голосом показав, что не понимает:
- Как нельзя?
- Да ведь мы... мы близкая родня. И еще... и еще... я старше тебя, Антошик. Знаешь, на сколько лет старше...
- Ты, Дорочка, глупенькая.
Шапкой снег смахнул с белокаменной скамьи. Усадил. Сел. Губы к губам приблизил. Пили сладостную муку неберущуюся вконец,
«Смотри, Виктор! Где ты, Виктор? Вот невеста моя».
Отдавалась поцелуям, как волнам набегающим размеренно, нескончаемо. Руки отрывались от рук и искали, и искали, и не находили. Глазам темно. Темно.
- Темно. Пойдем домой, Дорочка... Домой?
Рассмеялся.
- У нас еще нет дома, Дорочка... Все равно. К старику пойдем. Самовар. И ты ведь есть хочешь... Вот мы и заблудились. Но это хорошо...
Осмотрелся в привычной тьме. Вспоминал, из которого входа вошли сюда, в круглые бессводные стены часовни ли погибшей, дворика ли, башни ли.
И в одном из проходов бессводных в тьме встал кто-то на снегу. Он... он... Оглянулся Антон на Дорочку. Не видит. Молча прокричал:
- Виктор! Виктор!
Повел, шатаясь и спотыкаясь, в другой проход, говоря Дорочке, чтоб слышала:
- Вот мы и заблудились. Вот мы и заблудились.
И слышал приказывающий голос. И страшась, убегал от него, исходящего из того вон коридора.
Дошли-добежали до огонька за стеклами промерзшими. На крылечке рассмеялись, поцеловавшись кратко.
- Ты бы, дедушка, чайку попил. Я тебе сейчас наливки.
И, пропустив Дорофею, старика задержал, за рукав ухватив. Шептал:
- Мы переночуем. Можно?
- Отчего нельзя?
- Ш! Ну, довольно. Иди.
В шубке своей, в шапочке Дорочка глядела на близкую лампочку глазами круглыми, минутою новою испуганными.
- Дорочка!
- Антошик. Зачем все это? Ничего не будет. Вижу. Нельзя, нельзя.
- Опять нельзя! Что переменилось? Что переменилось?
- Поди сюда, Антошик мой, милый мой...
И не Антон, но будто Виктор мечтанный подошел к ней. Сильным, решившимся был. За плечи взял. Поцелуем новым обжег-захотел. На дубовый ларь повлек-уложил.
Думала-шептала:
- Что это? Что это? Антошик! Антошик!
И целовала страстно. И не давалась.
- Дорочка! Дорочка!
Сгорал. Мучительно-радостно трепетал-спрашивал, призывая кого-то. И сгорал, сгорал, насыщенный любовию. И вот второй срок. И затих, уже обиженный, обожженный морозом невзятой жертвы любви. На плече Дорочки любимой затих.
И говорила она:
- Кажется, мне пора, Антошик. Посмотрел бы ты на часы. Поезд...
- Поезд? Поезд? Прошел твой поезд. До утра ты здесь. До семи. Заметалась. Встать хотела. Осилить рук ею не могла. Жалобно глядела ли, думала ли, сказала ли - не знала тогда:
- Антошик, милый. Не могу я. Пусти. Домой мне. Есть поезд. В одиннадцать пять есть. В одиннадцать пять. Проводи. Успеем.
Говорила, не веря в то большое, что было в ней. Поверила и забоялась. Разверилась и стало пусто. И так же боязливо.
- В одиннадцать пять...
- Да, конечно, в одиннадцать пять идет поезд. Но ты останешься до утреннего. В семь семь. Да, в семь семь. И я тебя доставлю на станцию.
- Антошик. Мне ночью надо дома быть. К ночи. К ночи. Там извозчик, знаешь. Извозчик.
- Какой извозчик! Молчи.
- Антошик! Антошик! Пора мне. Пора.
- Ну, уж во всяком случае не пора.
Хотел говорить, как говорят люди. Не хотел до конца дослушать голоса.
Остались. Томилась неизбежностью, которую нельзя побороть. Нельзя.
И говорил Антон.
- Нельзя.
И смеялся.
- Антон! Антон! Не все ты знаешь. Не все... Милый Антошик, пусти. Пора мне.
Оставленный братом своим, оставленный всеми людьми, сказал-прокричал Антон, но крик его был только в мыслях: «Я люблю тебя, Дорочка». И вот въявь прошептал:
- Я люблю тебя, Дорочка.
И не ответила юности его. И говорила:
- Домой! Домой!
И обнимал ее, слабый уже, но жаждущий. И говорил насильно-ласкающие слова.
И, опять, не хотела петь-кричать с ним про великую радость.
Лошадку погонял, новокупку. Ночь звездная кричала:
- Ласкай свою.
Но не ласкал. И казалось ему: не нужно никого ласкать никогда. Все обманщики.
Ехал, вез Дорочку. Не замечал ее руки. Слов ее не слышал.
- Зачем так скоро?
Рад был, что за час до поезда привез Дорочку. «Пусть поскучает одна. Пусть подумает».
Назад поехал не погоняя. Без мыслей был. И только там, за рощей, когда монастырь стал виден, крикнул Антон:
