восторг. Я запросил у него 50 рублей аванса, которые он тут же мне выслал. Конечно, в то время я был богаче, чем сейчас, но все же деньги эти мне пригодились. Но он меня предупреждал, что вследствие печатания двух книг Мережковского [3], которые он также принял, моя появится не ранее января 1903 г., а мы переписывались в мае (1902 г.). Он кроме того просил меня, если возможно, дать отзыв о 1-ом томе Мережковского, уже появившемся. Я дал отзыв положительный, без указаний на недостатки. Надо оказать, что Мережковский читал моего «Толстого и Ницше» как раз в то время, когда он заканчивал свою первую книгу. Он был поражен моим: «Нужно искать Бога» и, делая сальто-мортале, пытался представить место Богу у себя. Это Бердяев, которому было тогда 27 лет, указал мне: «Он у тебя заимствовал Бога». Во второй книге Мережковского эта идея стала уже центральной. Он склонял слово Бог во всех падежах и временах. Он говорил о Боге, как Ницше говорил об Антихристе, громким голосом, с криками, гневом и т. д. Ницше был уже полубезумным, когда писал «Антихриста». Но и в безумном Ницше было еще что-то от Ницше. Но Мережковский не был Карузо. Это был только небольшой тенор.
Приехав в Москву, я нанес визит Дягилеву. Он принял меня весьма любезно и тут же вручил мне вторую книгу Мережковского, напечатанную в его журнале. Я откровенно высказываю свое мнение. Он был озадачен, но все же просил дать отзыв, что я и сделал. Мережковский, прочитав его, прилетел в редакцию и устроил там истерический скандал. Отзыв был напечатан в «Мире искусства» под заглавием «Власть идей» в 1902 г. (?).
До того я встретил Мережковского на одном вечере. Он просил меня зайти к нему Я пришел. «Сегодня вечером, сказал он, приемный день у Розанова. Хотите пойти со мною?». Я согласился. И вот мы у Розанова. Он меня представляет всем, но никто еще обо мне не слышал. Мережковский разгневался: «Как, вы не знаете лучшего из наших авторов, которые писали о Ницше!» и т д. и т д Это было после моего первого отзыва. Но после второго он долго на меня сердился. Я высказал слишком много правды Но ведь он сверх всего взвинтил меня своим «Богом».
Мой второй отзыв входит в русское издание моей книги «Апофеоз беспочвенности». Я исключил его во французском издании К чему? Ведь мы же оба писатели и оба в изгнании… Возможно, что мой отзыв мог бы ему здесь повредить…»
Небезынтересно будет заметить, что эта книга первоначально была задумана как одно целое, под заглавием «Тургенев и Чехов». Но Шестов почувствовал, что книга на лад не идет и что систематическое изложение мыслей его затрудняет. Для писания «Апофеоза беспочвенности» он перешел к афористической форме изложения, более для него подходящей.
Появление этой книги вызвало ряд статей о всем творчестве Шестова. Назовем статью Базарова в «Образовании», любопытный фельетон Розанова «Новые вкусы в философии» («Новое время» No.10612) и заметку Ремизова в журнале «Вопросы жизни» (1905 г. No.7). Тогда же появилась и наиболее интересная из всех написанных до этого времени статей о Л. Шестове — статья «Трагедия и обыденность» Н. Бердяева. Статья Бердяева появилась в марте 1905 г. в журнале «Вопросы жизни». Она вошла затем в книгу Бердяева «Sub Specie Aeternitatis», издание М. В. Пирожкова, С.-Петербург, 1907, стр. 247–275.
Приводим отдельные отрывки из этой книги: «Все это введение, а теперь перехожу к Л Шестову, о котором давно уже нужно писать. Я считаю глубокой несправедливостью игнорирование работ Шестова и объясняю это только тем, что темы Шестова и способ их разработки для большой дороги истории не нужны, это подземные ручейки, заметные и нужные лишь для немногих. Устроившийся в своем миросозерцании «позитивист» или «идеалист», скрепивший себя с универсальной жизнью, только пожимает плечами и недоумевает, зачем это Шестов поднимает ненужную тревогу. Вот эта глубокая ненужность писаний Шестова, невозможность сделать из них какое-нибудь общее употребление и делает их в моих глазах особенно ценными и значительными. Шестов очень талантливый писатель, очень оригинальный, и мы, непристроившиеся, вечно ищущие, полные тревоги, понимающие, что такое трагедия, должны посчитаться с вопросами, которые так остро поднял этот искренний и своеобразный человек. Шестова я считаю крупной величиной в нашей литературе, очень значительным симптомом двойственности современной культуры.
Только что вышла книга Шестова «Апофеоз беспочвенности», но я думаю писать вообще о Шестове и даже главным образом о его предшествующей книге «Достоевский и Ницше», которую я считаю лучшей его работой. Мне жаль, что «беспочвенность» начала писать свой «Апофеоз», тут она делается догматической, несмотря на подзаголовок «опыт адогматического мышления». Потерявшая всякую надежду беспочвенность превращается в своеобразную систему успокоения, ведь абсолютный скептицизм так же может убить тревожные искания, как и абсолютный догматизм. Беспочвенность, трагическая беспочвенность, не может иметь другого «апофеоза», кроме религиозного и тогда уже положительного. Трагический мотив ослабел в «Апофеозе» и в этом есть что-то трагически фатальное». (Стр. 250–251).
«Я вижу крупную заслугу Шестова в острой, глубокой психологической критике всякого рода позитивизма, всякого рода утверждения обыденности, хотя бы и под маской идеализма». (Стр. 263).
«Шестов должен был бы признать, что трагедия самым фактом своего существования приподнимает завесу вечности, что новый, для обыденности страшный опыт, открывает беспредельность. Условные, рациональные грани падают, и у самого Шестова уже пробиваются лучи потустороннего света. Грустно, что этот даровитый, умный, оригинальный и смелый человек не хочет или не может перейти к новому творчеству. Творческие усилия ведь тоже трагичны, а не обыденны и их менее всего можно рассматривать, как успокоение. Разрушительные и творческие моменты всегда сплетаются, творческие моменты есть и у Шестова, но боюсь, чтобы он не успокоился на окончательном, не мятежном уже скепсисе. Я не предлагаю Шестову кончить «моралью» и заявить, что, «несмотря» на вышесказанное, все более или менее благополучно, о нет. Пусть он дальше подымается по «узким, трудно про-ходимым, лежащим над пропастью тропинкам», по тем горным путям, которые nur fur die Schwindelfrei [4]. Пусть открывает новые местности, иначе он рискует топтаться на одном и том же месте. Еще раз повторю: мне жаль, что «философия трагедии» превратилась в «апофеоз беспочвенности», этого мало. И не потому жаль, что «беспочвенность» внушает страх, нет, она манила к почве бесконечно более глубокой, заложенной в самых недрах земли». (Стр. 265).
«В заключение скажу: нужно читать Шестова и считаться с ним. Шестов — предостережение для всей нашей культуры, и не так легко справиться с ним самыми возвышенными, но обыденными «идеями». Нужно принять трагический опыт, о котором он нам рассказывает, пережить его. Пройти мимо пропасти уже нельзя и до этого опасного перехода все лишается ценности. При игнорировании и замалчивании того, о чем он нам рассказывает, о чем давно уже предупреждает так называемое декаденство, при «идеалистическом» бравировании — грозит взрыв из подполья. Скажем Шестову свое «да», примем его, но пойдем дальше в горы, чтобы творить». (Стр. 275).
Володя сказал мне, что ты тоже «не понимаешь». Так вот тебе совет: прочти статью о Чехове — в ней связнее и проще передано содержание «Ап. б.». Правда, связность и упрощение обрезывает материал, но зато дает некоторую нить. Мне кажется, что после статъи о Чехове «Ап. бесп.» будет понятнее». (Киев, 14 апреля 1905 г.) Чувство непонятости у Шестова было всю жизнь, несмотря на несомненный успех.
Привожу также рассказ Шестова Фондану о том, как Шестов познакомился с Бердяевым: «Мне было 34 года, когда я познакомился с Бердяевым. Ему было тогда 26 лет. Мы вместе встречали Новый Год — 1900. В эти годы, выпивши немного, я становился задирой. Мои друзья знали эту слабость и всегда находили способ меня подпоить. В этот вечер Бердяев сидел рядом со мной. Я дразнил его невероятно, вызывая взрывы общего хохота Но когда мой хмель прошел, я сообразил, что Бердяев вероятно обижен. Я извинился пред ним и предложил выпить на брудершафт. Кроме того я просил его, для доказательства, что он меня простил, зайти ко мне завтра. Он пришел. Так началась наша дружба. Никогда мы не были согласны. Мы всегда сражались, кричали, он всегда упрекал меня в шестовизации авторов, о которых я говорю. Он утверждал, что ни Достоевский, ни Толстой, ни Киркегард никогда не говорили того, что я заставляю их говорить. И каждый раз я ему отвечал, что он приписывает мне слишком большую честь и, если я действительно изобрел то, что утверждаю, то я должен раздуться от тщеславия.
Жаль, что он так сдавлен немецкой философией. Только потому, что я не изучал философии в университете, я сохранил свободу духа. Мне всегда ставят в упрек, что я цитирую тексты, которые никто не цитирует, и выкапываю заброшенные отрывки. Возможно, если бы я проходил курс философии, я цитировал бы только то, на что наука положила свою печать Вот почему все тексты я привожу в оригинале
