Мемории

честности.

Блокада. Труп ребенка, защемленный горизонтальными дверями бомбоубежища в саду, напротив Зверинской ул[ицы].

Городские частушки 30-х годов:

Юбку новую порвали
И подбили правый глаз,
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз.
Открывай, мамаша, двери,
Дочка с вечера идет,
Юбка рвана до кармана
И портки в руках несет.

Рабфаковка — бывшая проститутка. Об этом нас, ребят, предупредил завуч (или кто-то из педагогов), сказал, чтобы вели себя с ней тактично. И все относились к ней очень тактично. Она была блондинка, бледная, миловидная. Ни в повадках, ни во внешности ничего проститутского в ней не было. Какая-то хрупкая незащищенность в ней была. Училась она очень старательно.

Бывший вор знал много воровских блатных песен. Я тоже знал (и знаю) их немало. Иногда мы с ним — в ночную смену, когда он дежурил у соседнего горна пели поочередно.

Он очень любил такую песню:

Зачем я встретился с тобою,
Зачем я полюбил тебя,
Знать, мне назначено судьбою
Идти в сибирские края.
Придет цирульник с острой бритвой...
И еще он пел с надрывом:
Сижу один я за решеткой,
В окно тюремное гляжу,
А слезы катятся, братишки, ручейками,
По исхудалому лицу.
Зачем ты ходишь пред тюрьмою,
Зачем ты мучаешь меня,
Ведь ты гуляешь, курва, с кем попало,
Совсем забыла про меня.

Он говорил, что был крупным вором — и потому, когда захотел, и исправился на все 100%. А мелкие воришки — те исправиться не могут. На сколько-то процентов они остаются воришками.

В конторке был на стене громкоговоритель. Однажды передавали что-то (что именно — не помню) и всерьез произнесено было слово «патриотизм». До этого (в те годы) это слово было в опале, его писали только в кавычках. А тут оно вдруг получило право на гражданство, обрело полноценность. И тогда теплотехник Рождественский сказал: «Ну, раз о патриотизме без насмешки заговорили — значит, к войне дело идет».

Слова людей интереснее их дел.

(Лиза). Она ушла из дома — и не вернулась. А до этого у нее умер ребенок, но она носила его трупик на руках, выдавая за живого, — чтоб не лишиться карточки.

Он часто выпивал. После этого он был не навеселе, а если можно так выразиться — нагрустне.

Самоубийства вызывали у меня чувство недоумения. Человек мог жить — и не захотел. Он мог жить, быть может, много хуже, но все-таки жить. Какие странные причины порой толкают людей на самоубийство. Одна девушка покончила с собой из-за того, что отец ее (в ее отсутствие) оклеил комнату зелеными обоями, а она ожидала, что вернется в комнату с желтыми.

Костры на улицах. На углу 8-й линии и Большого. Следил за кострами, дрова подбрасывал милиционер. Года так до 1935-го (?).

Масперо. Египтология. Архитектура и искусство Двуречья. Брал книги о Египте в районной библиотеке (и у Гобара).

Парасхиты трупы бинтовали

В саваны чистейшей белизны.

Потом это увлечение отхлынуло. Но до сих пор прочность, массивность египетской и ассирийской архитектуры меня восхищают. И их искусство изобразительное чарует меня до сих пор. Эллинская цивилизация — точнее, ее архитектура, скульптура — меньше волнует меня, хотя умом я и понимаю, что по сравнению с Ассирией и Египтом это был — для человечества — огромный бросок вперед.

Громоздкая незыблемость.

Дворники носили по квартирам уже пиленые дрова (обычно).

Субботник на стройке Василеостровской фабрики-кухни. Когда — потом — здание было воздвигнуто, когда там так приятно было обедать, многие говорили, что в будущем все будут питаться на фабриках- кухнях, освободившись от домашней кухонной суеты. Тогда многое казалось близким.

Охватывает чувство неповторимости. Например — на праздновании дня рождения. Или просто в какой-то вовсе не торжественный, будничный час.

Он был трусом чести.

Храм Спаса на водах.

Сейчас цветы вошли в быт, букеты дарят при всяком удобном случае. А раньше покупных цветов мало было. Но когда летом дачные поезда подъезжали к перронам ленинградских вокзалов, из вагонов очень многие выходили с букетами полевых цветов — кошачьи лапки, колокольчики, ромашки.

Мы цветов ни на какие праздники, ни на какие рождения и именины не покупали. Но однажды мать купила букет белых лилий. И мы пошли в храм Спаса на водах.

На дяде Вове кончился род фон Линдестремов. Хоть он и пил последнее время, и казался подавленным, но все же его самоубийство всем показалось неожиданным, неоправданным каким-то, совершенным в минуту пьяную. И лишь позже друг его, пожилой Изылметев, сказал, что Влад. Влад за неделю до смерти ему говорил, что его должны посадить скоро, так как он (юридически) заступился за одного человека, а того арестовали. И В. В. сказал, что и его скоро посадят, все идет к тому. И это отразится и на судьбе жены. А если он сам умрет — то тут взятки гладки, жену не тронут. Поэтому придется «прыгнуть в яму». Он был человек благородный.

Самоубийство. Человек умирает добровольно. Нет жизни, но нет и воспоминаний о ней. Все зачеркивается. Нет ощущения потери. Есть потеря всего раз и навсегда — но нет ощущения этой потери.

Я мог себе представить Ленинград без меня. Но себя без Ленинграда представить я не мог, — это была бы уже не жизнь. Точнее сказать — это была бы жизнь обокраденная, обглоданная судьбой, жизнь навеки несчастная.

Как хорошо, что осенью 1942 года наводнения все-таки не было, хоть ветер был сильный и вода поднялась довольно высоко. Хоть от этой беды Бог помиловал!

Между детством, отрочеством и юностью есть некий возрастной промежуток. У всех он длится разное время.