— А тебе какое дело? — недружелюбно спросил погонщик.
— Я отец его — вот какое мне дело. Он в армию ушел, что ли?
— Не в армию, а вроде как и в армию. Задание ему есть. Остался там.
— Так там, верно, немцы уже?
—Ты, папаша, не расспрашивай, а что узнал — о том молчи, — вмешался в разговор второй погонщик и, обращаясь к первому, промолвил: — А ты не болтай. Мало ли что он отец! Тут дело такое…
Они ускорили шаги. Старик отстал от них, остановился, долго смотрел вслед.
На осеннем рассвете немцы вступили в Красноборск. Еще где-то за лесом к западу от городка слышалась стрельба — там бились остатки роты, прикрывавшей отход наших войск. Но все реже раздавались выстрелы — и вот смолкли.
По шоссе через городок промчались мотоциклисты, за ними загромыхали танки. Потом весь день по главной улице городка, где проходило шоссе, двигались на восток немецкие грузовики. Мимо притихших потемневших домиков, мимо безлюдных поперечных улиц проносились они, не сбавляя скорости при въезде в городок, — будто мчались они среди поля, будто городка и не было; чувствовалось в этом безостановочном движении какое-то злобное неуважение к городку, к чужой земле. Моторы грузовиков гудели удручающе ровно, мрачно-серы были набрякшие от росы брезентовые верха кузовов, и пахло от машин не бензином, а нефтью, смазочным маслом, как от паровозов.
Порой проходили легковые низкосидящие, будто волочащие брюхо по земле, штабные автомобили, на радиаторах у которых изображен был до крайности стилизованный орел, — раскрытый клюв его походил на раздвижной гаечный ключ. Некоторые из них, сопровождаемые грузовиками, сворачивали в боковые улицы — это въезжала в городок новая власть. Солдаты соскакивали, разминали ноги, хозяйски оглядывали дома, потом шли рыскать. Слышались беспорядочная стрельба, крики. Над подожженным кожевенным заводом стояли столбы сырого тяжелого дыма; отвратительный запах горящей кожи и дубильных химикалий стлался по улицам, проникая всюду.
Старик Чернов ранним утром вышел из своего домика, взошел на безлюдную пристань, постоял у весов. Сонно плескалась свинцовая вода, обгорелые бревна и разбитые ящики плыли по течению. Здесь, в этой части городка, было тихо: немцы обтекли ее. Они были везде кругом, но здесь их не было.
Может, боялись засады, а может, просто не спешили сюда, раз весь городок теперь у них.
Весь вчерашний день склад был открыт, и каждый мог из него брать, что хочет и сколько хочет, лишь бы не досталось врагу. Но и половина продуктов еще не была разобрана, а кругом никого нет, набережная безлюдна, и никто ничего не берет больше из склада. Придется все это сжечь.
Старик вошел в склад и быстро перенес оттуда в тайник, в подполье своей хибары ящик масла, бочку повидла, еще кое-что по мелочи. Он составил на это акт, вписал взятые им продукты в накладную и вышел из склад — может быть, найдется какой-нибудь человек, который подпишет акт. Но по-прежнему набережная была безлюдна, до ближайших домов было далеко, да еще вопрос: были ли и там люди? Старик сам подписал акт и в конце приписал: «По распоряжению начальн. прист. учинил сожжение склада. Григорий Чернов» — и расписался.
И все-таки был он уверен, что наши еще вернутся в городок, что немцы — дело временное. Именно теперь, когда, казалось бы, потрясались самые основы советской власти, именно теперь, как никогда прежде, Чернову стала дорога эта власть. И он верил, что Красная Армия еще придет сюда, только он не знал, когда это будет. Он помнил суровые и печальные лица бойцов, отступавших через городок, помнил, как сказал ему кочегар «Чайки»: «Мы еще, дедушка, обратно пароходы пригоним!» — многое, многое он помнил и потому верил: вернутся еще, вернутся!
Войдя в склад, он отодрал несколько досок от ящиков, набрал упаковочной соломы и сложил все это у стены. Потом перекрестился и чиркнул спичкой. Солома занялась, затрещали доски. Старик медленно вышел из склада, не спеша пошел набережной, свернул машинально в боковую улицу — по направлению к суду.
Суда больше в Красноборске не существовало. Наступила пора беззакония. У подъезда деревянного здания, где помещался суд, стояло несколько поломанных стульев, валялись обрывки бумаг, рваные папки да лежала втоптанная в осеннюю грязь чья-то серая кепка. Через улицу, у горсовета, стояли немецкие грузовики, возле них суетились солдаты. Перед церковью на зеленой, немощеной, очень широкой — не по городку — площади, что служила и выгоном для коз, и стадионом, у футбольной штанги лежали несколько трупов в гражданской одежде.
Старик свернул в тихую узенькую Петровскую улицу. Как безлюден был городок в этот день! Редкие прохожие шли в одиночку, молча, поближе к заборам. Не видно было детей, заперты были двери, зашторены окна, точно весь городок забыл, что уже день, пусть сырой, осенний, но все-таки день, что ночь прошла и пора вставать, идти на работу, что детям пора в школу.
Но ночь только начиналась.
На углу Петровской и Пролетарской Чернов встретил Кринкова. Аптекарь одет был парадно, выражение лица у него было бодрое, но шел он тоже — на всякий случай — прижимаясь к стенке. Он нес легко пальто, по-дачному перекинув его через руку, и был без шапки — очевидно, для торжественности. Редкие волосы были тщательно приглажены, сквозь них мертвенно просвечивала желтоватая кожа, капли сырости блестели на ней.
— Здравствуйте, Григорий Андреевич! — окликнул он Чернова. — И вы решили остаться. С праздничком вас, с законной властью.
Сутяга промолчал.
— Извините меня, Григорий Андреевич, но одеты вы что-то очень уж затрапезно, для такого денька могли бы и принарядиться, — продолжал Кринков, не замечая молчания Чернова, весь занятый собой. — Знаете, они ведь любят, когда люди одеты хорошо, это располагает… Ну, а что в городе?
— Покойники на площади свалены — вот что в городе, — ответил Чернов.
— Без покойников нельзя, — наставительно сказал Кринков. — Во всяком деле бывают свои покойники. Нам-то с вами ведь бояться нечего.
Кринков перекинул пальто на другую руку, взглянул на часы и заторопился.
— Ну, иду представиться новым властям. И за вас могу словечко замолвить.
И, не оглядываясь, сгорбясь, он пошел дальше своим путем.
Как ни мал был городок, как ни мало осталось в нем жителей, но никогда не пустовала немецкая тюрьма, и все росли безымянные могилы-траншеи за Рубцовым холмом.
А старика Чернова не трогали. Он жил в добровольном заключении, почти никуда не выходя из своего домика. Лишь иногда выбирался он на обнищавший грязный рынок с чашкой повидла и менял свой товар на хлеб, на муку, а то и на жмых.
Но однажды в полдень пришел полицай и сказал, чтобы старик собирался к коменданту.
«Значит, узнали, что я склад поджег, — спокойно подумал старик. — Теперь все…»
И он пошел за полицаем, уверенный, что не вернется домой. Но потом он заметил, что полицай не конвоирует его, а сопровождает: не подгоняет, приноравливается к его шагу и даже на «вы» обращается.
Они шли по пустынным, печальным улицам. Третьего дня выпал снег, подморозило. На фоне снега дома казались темнее, ниже. Все точно вросло в землю. Городок красотой никогда не отличался, но была в нем прежде какая-то уютность. Теперь весь уют отлетел, серое запустение сошло на Красноборск.
Немецкая комендатура помещалась в клубе кожзавода — туда и пришел старик Чернов со своим провожатым. Полицай ввел его прямо к коменданту, в бывший кабинет завклубом.
Комендант Оскар Дитлофф сидел в кресле за большим письменным столом. Ладно сшитый мундир на старческим сухощавом теле, белое, неморщинистое лицо, пенсне и внимательный, неторопливый взгляд делали его чем-то похожим на военного врача. За маленьким столиком справа от коменданта сидел Кринков. Сидел он на самом кончике стула — из почтительности.
— Господин Чернов, если не ошибаюсь? — металлически четко выговаривая слова, произнес комендант и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Меня несколько удивляет, почему вы до сих пор не
