супругой числишься. Даже за вихры оттаскать можешь... не при гостях конечно... Да, забыла. Ужин-то у тебя есть?
- Вот он ездил.
- На этот счет не беспокойтесь, Ирина Макаровна. Чуть не на сотню рублей.
- Вино?
- И вино, и все.
- Ну то-то. А теперь марш в залу. Слушайте внимательно, Влас. И записывайте. Придирайтесь. А то какой же вы оппонент...
- Да я едва ли...
- Что! Фу, какой сюртук! Ты-то чего смотрела, Лида. Да хозяин может и не в сюртуке... Да, начало плоховато. Ой, плоховато.
В первом перерыве общество не оживилось. На группы не разбивались, бродили, друг другу мещая. Чаще других слов слышалось:
- Pardon.
- Ах, извините пожалуйста!
Под гипнотизирующими взорами Ирочки Влас решился заговорить с бородатым студентом. Лида, бледная, таща за собою запыленный шлейф, угощала печеньем. Найдя Мишу, Ирочка:
- Звонок! Звонок! Да шепни ты ему, что не надо второго перерыва. Прениями легче расшевелим.
Когда докладчик кончил, все вежливо похлопали ладонями. В первом ряду сидя между хозяевами дома, Ирочка ущипнула Власа в локоть. Влас поднялся и хриплым голосом проговорил:
- Господа... и mesdames. Не хочет ли кто-нибудь высказаться по поводу...
Сзади, в проходе появился околоточный и изящно, как ему казалось, растягивая слова, пробаритонил:
- Га-аспада! Прений допустить не могу.
Влас сел на свое кресло. И рта не закрыл. Ирочка ущипнула его, потом Лиду. Молчали. Тогда, обернувшись к околоточному, проговорила, играя веером:
- Но почему, господин пристав? Вопросы искусства...
- На предмет прений по поводу доклада должно быть испрошено особое разрешение. Только потому, mademoiselle.
И пристав, чуть изогнув стан, громко сощелкнул каблуки.
- Но надеюсь, вы ничего не будете иметь против беседы за чайным столом?
- О, пожалуйста. Га-аспада, я не полновластен. Все, что могу...
Гремя стульями, вставали, выбирались из залы. Сумрачно молчащих было больше, чем весело смеющихся.
- Господа, к столу!
То Ирочка.
Оправившись, чуть оживился и Влас. У двери прихожей стоял, просил остаться. Но многие ушли сейчас же.
Всех чуть больше десятка было, когда сели в кабинете. Фрачная сорочка докладчика сияла. Сам он был весел и разговорчив.
- ...Но позвольте, дорогой хозяин! По-вашему выходит, что символ - это выдумка праздных буржуев, а искусство, вообще искусство, мировое, великое... лучше бы его не существовало, ибо оно есть лишь показатель того, что человечество на ложном пути... Конечно, всякие бывают мнения... Но, mesdames, к вам обращаюсь. Разрешите прекратить прения.
Ирочка ущипнула Лиду и взором показала на дверь в столовую. Хозяйка привстала, побледнела и сказала:
- Господа, прошу.
Еще двое уехали, отказавшись от ужина.
- Вот он хочет затеять журнал, художественный журнал или альманах что ли... Вы его спросите... По-моему, ничего не выйдет.
Указывая на Власа, крикливым голосом говорила Ирочка. Она гневалась. Очень уж не понравился ей ужин, приготовленный стараниями Власа. И не могла забыть того, что когда докладчик промолвил: «Нет, я уж лучше портвейну», - портвейну не оказалось.
Сбивчиво, не передавая слушателям веры в необходимость дела, говорил Влас о программе альманаха. Пожилой, мало известный критик сопел и лениво пил коньяк.
- Стало быть объявим войну всем этим декадентам?
- Почему бы и нет.
- Но позвольте, Влас Иваныч, вы только что...
И молодой поэт закашлялся.
Ирочка шепнула Валентине:
- Иди.
Ушли в кабинет. Темно. Маленькую электрическую лампочку держит над столом бронзовая малогрудая женщина. Синий темный абажур.
- О, как надоели... Оболтусы оба.
- А ты чего ждала?
- А ну их к черту. Лишняя тысяча, ну две. Оказывается, Анкудинов прав был.
- Ну, тот с другой точки зрения. Ирочка, к чему так волноваться?
- Да какое же это объединение? Или забыла? Привлечение людей искусства и науки с целью...
- Знаю, знаю. А ты-то чего грустишь, голубка?
- Ты это верно, Валя. Виктор, вот что...
- Это что он там, гарем?..
- Валя, поцелуй. Вот так. Мучает он меня, Виктор. Когда нет его - хорошо. Скажут что про него - тоска в душу. Когда я с ним в эту Индию ездила, я не я была. Всю он меня исковеркал. Думаешь, я как теперь веселая была? Забыть хочу! Забыть! Забыть! А мне о нем рассказывают... небылицы.
- Почему небылицы? Это вероятно. Ты сама...
- Что сама? Молчи!
- Ирочка, милая, нас услышат. Не плачь.
- Не плачу. Стану я плакать! А что?.. Поедем, посмотрим, какой такой гарем Виктор устроил.
- Ах, Ирочка. Конечно, конечно. Вот занятно. А ты с ним в хороших отношениях? Он, говорят...
Говорили-шептали обе, прислушивались, как там, в столовой, кричат-говорят.
- Туда пойдем. К литераторам.
- Ну!
Через гостиную проходя, не заметили двух женщин. Те таились во тьме. На диванчике сидели, прижимались. Дрожали. То были Юлия и Зоя.
Видели тьму. Молчали. Следили ход тех двух женщин, прошедших мимо, Ирочки и Вали.
Зоя Юлии сказала тихо:
- Он мой. Теперь он мой.
Долго молчала Юлия. И сказала еще Зоя:
- Сестра, ты слышишь?
- Да. Но почему он твой? Все это противно, что я о нем слышу. Не сегодня только. И я отвернулась. Навсегда отвернулась. Его нет больше. А ты... Это каприз - то, что говоришь. Даже не каприз, но желание помучить себя ли, меня ли... Да и вся ты не настоящая. Сломанная душа твоя. Что ж. Многих жизнь ломает. Плакать нужно. А ты гримасничаешь. Вот и сейчас. Забыть. Отойти. Казнить не надо; он сам себя казнил. Его нет больше. Нет больше Виктора.
Говорила, слова-камни безжизненные роняла в темную пустоту. Незвучные падали.
- Это для тебя что ли нет Виктора? Больше нет его? Нигде? Подожди. Он есть. Хотя бы для меня существует. И для искусства. Для меня. Да. Мало?
- Тише, Зоя.
Сказала, как вздохнула. Холодною рукою руки Зои коснулась.
