мчался по направлению к середине террасы, разглядывая странные существа, мимо которых я проносился.
За одним столиком резинового вида морковки поедали рагу из кролика. Я видел группу жидких созданий в ведрах, соединенных между собой соломинками для коктейля. Пучки перьев, клубки покрытых слизью щупальцев, облачка разноцветного газа. Я видел двух жаб, по очереди целиком заглатывающих друг друга. Одни существа представляли собой сгустки света, другие были похожи на листы бумаги. Некоторые замерли, уставившись в пустоту, но большинство было увлечено оживленной беседой. Очень многие чертили во время разговора какие-то узоры на скатерти, очевидно, чтобы облегчить взаимопонимание. Хотя мне судить было не по чему, они показались мне ужасно неуклюжей и несимпатичной толпой. Официанты со свистом проносились туда-сюда на роликовых коньках, доставляя тарелку за тарелкой из кухни, расположенной где- то в центре террасы.
На каждом столике стояла карточка с номером, и когда я достиг шестого миллиона, я немного сбавил скорость. Там было так много, так много созданий. Бесконечное повторение индивидуальных жизней начало действовать на меня подавляюще, малозначительность каждого из нас в отдельности ошеломляла. Мое зрение утратило четкость, и все существа на террасе начали сливаться в одно уродливое чудище. Я потерял равновесие и поскользнулся, сбив с ноги официанта.
Он был похож на гриб с трехлопастным пропеллером на верхушке, а на его толстую единственную ногу был надет роликовый конек. Он балансировал на пропеллере тарелкой с извивающимися червями, которые, складываясь пополам и распрямляясь, принялись расползаться во всех направлениях сразу. Гриб сердито зашипел и стал собирать разбросанные деликатесы, пока они не удрали.
Я извинился и продолжил свой путь, припоминая при этом, как выглядел Гилберт. Довольно скоро я заметил трех мужчин, сидевших за одним из столиков. Двое были в костюмах, а один без пиджака. С легким потрясением я осознал, что смотрю на Георга Кантора, Дэвида Гилберта и Альберта Эйнштейна. Один стул за их столиком пустовал. Я поспешил подойти, представился и попросил разрешения присоединиться.
Гилберт и Эйнштейн были поглощены оживленной и бесконечно сложной дискуссией и просто взглянули на меня. Но Кантор указал на свободный стул и налил мне чашку чаю.
— Я занимался теорией множеств, — сказал я ему, усевшись. — Меня интересует проблема континуума.
Он молча кивнул. Он был одет в серый костюм и белую рубашку со стоячим воротничком. Его взгляд был каким-то затравленным и несчастным. Он прихлебывал чай из чашки, смотрел на меня и молчал.
— Вы, наверное, очень счастливы оттого, что находитесь здесь со всеми этими бесконечностями, — немного льстиво сказал я.
— Я знал, что все будет именно так, — наконец вымолвил он.
— Наверное, подъем довольно долог? — сказал я, показав рукой на Гору Он.
— Это только начало второго класса чисел. За ней расположены все алефы. А за ними — Абсолют, Абсолютная Бесконечность, где.., где… — Он замолчал и уставился в небо.
Я молча ждал, когда Кантор завершит свое предложение. Тем временем Гилберт закончил разговор с Эйнштейном, и оба расхохотались. Он поднялся, чтобы уйти, и слегка кивнул мне.
— Мне нужно исполнить некоторые обязанности. Надеюсь, ваше пребывание здесь будет плодотворным в научном плане.
А потом Гилберт поспешил к возвышающемуся над нами отелю, становясь все больше и больше по мере удаления от центра террасы.
От замечания Гилберта о науке мне стало неуютно.
За последний год я пришел к болезненному пониманию того, что все, чего я мог бы когда-либо достичь в математике или физике, никогда и близко не сравнится по своему значению с работами Кантора, Гилберта или Эйнштейна.
Но я попытался сделать умный вид и снова обратился к Кантору:
— Здесь, наверное, проще заниматься математикой, потому что вы можете привлекать бесконечные доказательства. Взять, к примеру, теорию чисел…
— Вот вы и возьмите, — с неожиданной злостью ответил он. — Светила теории чисел брезгают применять мои бесконечности в качестве истинных чисел. Почему меня должны интересовать их близорукие несуразности?
Я решил сменить тему:
— Ну, эти.., существа.., здесь, наверное, серьезно относятся к бесконечности. Наверное, проводятся семинары и…
Кантор отмахнулся.
— Это туристический отель. Они живут в городах-свалках на Лицевой стороне и совершенно довольны полной конечностью всего. Время от времени они прибывают сюда по туннелю или морем. Большинство из них даже не знают, на что они смотрят. — Он взмахнул правой рукой. Рука оторвалась и улетела, кувыркаясь, высоко в небо. — Считайте, что меня нет, — сказал Кантор, вставая. — Но в гости заходите. Вы можете пригодиться. Я живу с одной дамой на Лицевой стороне неподалеку от алеф-первого туннеля. — Он взмахнул левой рукой. Она тоже оторвалась и со свистом унеслась в небо, как удачно брошенная деталь головоломки. Он весь напрягся, словно собираясь подтянуться на перекладине, затем вдруг превратился в шар белого света и ракетой взмыл вверх.
Я с минуту смотрел ему вслед. Наверное, этот фокус позволял достичь более высоких бесконечностей. Я осторожно потянул себя за руку, чтобы проверить, не оторвется ли она.
— У него исключительная техника, — сказал Эйнштейн, прервав мои мысли. Я почти забыл, что он тоже был там, и повернулся посмотреть на него. Лицо Эйнштейна так знакомо по фотографиям, что, сидя в действительности рядом с ним, я испытал сильнейшее чувство реальности. Его глубоко сидящие глаза словно смотрели сквозь меня. — Но вы сами тоже исключение, — сказал он через минуту. — Вы попали сюда, не умерев. Вы не были на Свалке. — Он жестом указал на понижающееся вдали море. — Я видел, как вы приземлились. Вы и чайка.
— Вообще-то это была женщина, — объяснил я. — Просто ей нравится выглядеть чайкой.
— Необыкновенно и исключительно, — повторил Эйнштейн. — Большинство душ прибывают на другую сторону… Лицевую. И у них нет возможности выбирать себе форму. Скажите, как вам это удалось?
— Я каким-то образом покинул свое тело. Я видел Иисуса, и он велел мне явиться сюда. Поскольку это бесконечно далеко, я использовал релятивистское замедление времени.
Эйнштейн кивнул.
— Это могло произвести эффект, если бы продолжалось неопределенно долго.
— Какой эффект? — спросил я, отхлебнув наконец свой чай.
— Превращения в компонент внеразмерной потери излучения. — Он заметил, что я его не понял, и перефразировал свою мысль:
— Если говорить поверхностно и неточно, все здесь состоит из света. Саймион — это обширная поверхность света, лежащая на грани, разделяющей пространство и антипространство. Эта сторона называется Изнанкой, а другая сторона поверхности называется Лицевой. Когда кто-нибудь умирает, это освобождает определенный энергетический импульс, ударяющий в Лицевую сторону и активизирующий какой-либо образ.
— На это обычно требуется много времени? Чтобы попасть сюда, когда человек умирает?
— Это может произойти моментально. В совершенно реальном смысле Саймион находится рядом с любой точкой обычной вселенной. Конечно, если оставаться в обычном пространстве, как это сделали вы, тогда он бесконечно далек. Но имеется внеразмерный короткий путь к Лицевой стороне. Вы сами много раз им пользовались.
— Позвольте кое-что уяснить. Так вы говорите, что Саймион — это большая плита света? Люди попадают сюда, превращаясь в свет?
Он сделал предостерегающий жест.
— Лучше называть это информационной структурой волнового типа в энергетической конфигурации Гилбертова пространства.
И тут официант поставил перед ним вазочку с ванильным мороженым. Эйнштейн начал есть, внимательно разглядывая каждую ложку.
