домохозяевам укрепить наделы даже и при сохранении чересполосицы, а потом приступить к разбивке деревенского надела на хутора или отруба. Но вскоре вышел Закон о землеустройстве, по которому села, где были проведены землеустроительные работы, считались перешедшими к наследственному владению своими наделами. Таким образом, на хутора и отруба стали, в сущности, насильственно разверстывать целые селения.
Еще будучи гродненским губернатором и высказываясь за уничтожение общинной собственности Столыпин говорил: «Ставить в зависимость от доброй воли крестьян момент ожидаемой реформы, рассчитывать, что при подъеме умственного развития населения, которое настанет неизвестно когда, жгучие вопросы разрешатся сами собой, это значит отложить на неопределенное время проведение тех мероприятий, без которых немыслима ни культура, ни подъем доходности земли, ни спокойное владение земельной собственностью».
Ждать не хотелось, тем более что сроки этого ожидания были неопределенно долгими. В соседней Пруссии переход от общины к хуторам занял сто лет.
Но и насильственная землеустроительная разверстка целых селений не давала возможности покончить с чересполосицей. Только четверть всех единоличных хозяйств владели на своих хуторах и отрубах землей, собранной в одном месте, еще четверть — имели полосы в трех местах, а половина — в двух. Идея компактного производительно работающего хутора реализовывалась медленно и трудно, встречая сопротивление крестьянства. К тому же экономические результаты отнюдь не подтверждали плодотворности этой идеи. Среднегодовой прирост продукции сельского хозяйства с 1901–1905 по 1909–1914 годы снизился с 2,4 до 1,4 процента. И хотя в 1912 году по валовому сбору зерна Россия вышла на первое место в Европе, по урожайности она оставалась на одном из последних мест, да и главными поставщиками зерна были не реформированные крестьянские хозяйства, а все те же помещичьи имения. Перетасовав надельные земли, реформа не изменила общинной психологии всего земельного строя, отнюдь не приноровленного к современной агрикультуре. Да и какая агрикультура могла быть на семи десятинах хуторской земли без пастбищ, принадлежащих общине, без дорог, без инвестиций.
Страшно было мужику уходить из общины, как бы ни подталкивали его к этому реформаторы. Страшно и оставаться на малоземельном чересполосном наделе, когда вот-вот тебя посетят недород или засуха и тогда — голод. «Был на войне, это страшная вещь, — приводит черносотенный публицист Меньшиков письмо крестьянина, — но страшнее всего, в том числе и войны, когда жена и дети сидят без куска хлеба. Нет земли — в этом все дело… Мы говорим барину: „Дайте земли“, а ответ барина таков: „Надо уничтожить треть народа, тогда хватит земли на всех“».
А в другой статье Меньшиков приводит разговор с молодым помещиком, рассказывающим, что происходит в деревне: «Приехал продавать имение — жгут. Не только дворян, но и арендаторов, зажиточных крестьян… Брожение ушло вглубь и неизбежен новый взрыв… Заведешь речь с крестьянином поконсервативнее и слышишь: „Что ж, теперь умнее будем, зря соваться не станем. Ждем войны. Война беспременно будет. Тогда конец вам…“. Какова точность предсказания за несколько-то лет до четырнадцатого и семнадцатого годов!
И народническое „Русское богатство“ в 1912 году приводит рассказ сельского священника: „Такая злоба выросла в деревне, такая злоба, что кажется, теперь весь воздух насыщен ею… Нож, дубина, красный петух… Очевидность бессилия, жгучие неотмщенные обиды, междоусобная брань, ненависть без разбора, зависть ко всему благополучному, уютному, имущему…“.
На фоне таких настроений крестьянской массы столыпинская реформа была обречена, как только рухнула поддерживавшая ее власть.
Погромы зажиточных хуторян и отрубников, а заодно и винокуренного завода с повальной пьянкой и последовавшим пожаром, восстановление общины с постоянными переделами земли, конфискация помещичьих земель — таковы события восемнадцатого года в Старом Синдрове.
В Лохе происходило примерно то же самое. В мае семнадцатого года сельский сход, по инициативе вернувшихся фронтовиков, удалил из села трех священников за их монархические настроения. А в январе восемнадцатого года уездный съезд представителей волостей постановил конфисковать земли частных владельцев и помещиков.
Ну, а в Петрограде-то что? Там в мае семнадцатого собирается Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов, на котором на основе 242 постановлений сельских сходов вырабатывается Крестьянский наказ — документ, отражающий упования деревни. С удивительной последовательностью она выражала все ту же крестьянскую мечту, которая была отражена еще в документах Крестьянского союза в революцию 1905 года — изъятие земли из частной собственности, а стало быть, из товарного оборота и переход ее без всякого выкупа в общенародное достояние на началах уравнительного распределения по потребительской норме. В качестве мер переходного периода предлагалось, не дожидаясь Учредительного собрания, немедленно запретить все сделки с землей и отменить законы о выделе из общины, об укреплении надельной земли и об отрубных хозяйствах. И недаром Ленин, этот великий тактик в преследовании своей главной цели — захвате власти, понимая, что не пойти навстречу крестьянским чаяниям нельзя, положил один из разделов Крестьянского наказа в основу своего декрета „О земле“, принятого на следующий же день после октябрьского переворота.
И все пошло вспять — восстановление общины со всеми ее порядками — переделами земли, чересполосицей, властью сельского схода. Осередняченное село, разделив помещичьи, монастырские и другие частновладельческие земли, стало хозяйствовать так, как считало нужным — теми же архаичными и уравнительными методами вплоть до конца второго десятилетия двадцатого века, пока другой „великий тактик“ не затеял очередной утопический проект, заливший кровью и насилием сельскую Россию.
XIV. Загадки священной особы народа
Под занавес нашего разговора о столыпинском проекте зададимся вопросом, исчерпала ли себя община к началу двадцатого века, как объект реализации 'базовых инстинктов' российского крестьянства? Думаю, что нет, судя по тому, как крестьянские массы препятствовали ее разрушению даже при условии низкой эффективности хозяйствования в тех условиях. Другой вопрос, почему именно такая форма коллективного существования была столь устойчива в сельской России на протяжении многих столетий. Объяснение этого явления трудными природными условиями при продвижении русских на северо-восток, когда только сообща можно было чего-либо добиться, не работает. Российский этнолог Светлана Владимировна Лурье, изучая жизнь финнов, находящихся примерно в таких же природных условиях, как и русские поселенцы, отмечает, что представители этой северной народности действовали всегда в одиночку, селились на новой земле лишь со своим семейством и в одиночестве вступали в борьбу с природой, какие бы трудности их ни подстерегали, предопределяя тем самым хуторскую систему расселения. Почему у двух географически близких народов столь разный подход к формам сельского существования? Лурье, будучи представителем науки, изучающей процессы формирования и развития различных этнических групп, на этот вопрос дать ответа не может.
Особа народа, говоря словами одного публициста начала прошлого века, священна, однако она не только священна, но еще и загадочна, и ответить на все подобного рода загадки не может даже и современная наука.
