бедненький, когда останется в пустом запертом зале. Разве что в занавес замотается, когда вахтерша откроет дверь запасным ключом и добрая половина труппы ввалится на утреннюю репетицию?
Бирюков тем временем начал входить в творческий транс: прикрыл глаза, смахнул челку со лба, потеребил шарф и… уехал от меня вместе со сценой. Я даже вздрогнула, когда он вдруг снова явился пред моими очами и грозно поинтересовался:
— Быть или не быть?
К сожалению, мне нечего было ему подсказать, но он тут же печально констатировал:
— Вот в чем вопрос.
Далее по тексту Уильяма Шекспира. Правда, монолог Гамлета был изрядно подсокращен, поэтому помянуть его в своих молитвах гражданин Бирюков попросил, как раз перед тем, как начать второй круг. И прощально швырнул в зал синий шарф.
На втором заходе он потребовал, чтобы я стала у окна и убила луну соседством. При этом Вадик был на редкость агрессивен, и я не сразу догадалась, что это — монолог Ромео.
— Плат девственницы жалок и невзрачен! — убеждал меня Бирюков. — Он не к лицу тебе. Сними его!
Я краснела и смущалась.
Когда бутафорская стена повернулась ко мне торцом, в партер полетела заветная куртка с ключами. И тут меня посетила весьма здравая мысль: ключики-то надо вытащить из кармана заранее! Дождавшись, пока Бирюков скроется из поля моего зрения, я метнулась вдоль ряда, согнувшись в три погибели, залезла под кресло (куртка улетела именно туда), а когда выпрямилась…
Сцена по-прежнему медленно вращалась вместе с декорациями. А он лежал между нагромождением картонных булыжников и чахлым деревцем с марлевой потрепанной листвой. Лежал с невыразимой актерской естественностью, как будто только что закончил читать финальный монолог какой-то трагедии и умер согласно роли. Его голова была неудобно запрокинута, рука с серебряным перстнем на пальце судорожно сжимала ствол бутафорской березки. Мизансцена получалась отличная. И он сам наверняка похлопал бы ее автору, если б мог. Но он уже не мог ничего: ни завидовать, ни радоваться чужому успеху, ни тискать по углам молоденьких артисток. Из его груди торчала длинная, матово поблескивающая рукоять ножа, по рубахе расплывалось неровное бурое пятно. А воздух постепенно пропитывался липким и тошнотворным запахом свежей крови.
Было около полуночи — время теней и призраков. Он лежал и улыбался мертвой улыбкой балаганного Петрушки. Как будто там, на потолке, среди стропил и балясин, видел что-то такое, чего не дано увидеть тем, кто пока еще жив.
Пару минут я, стоя с этой дурацкой курткой в руках, просто пыталась продышаться сквозь охвативший меня ужас, а потом завизжала страшно, пронзительно и отчаянно…
Наверное, даже тяжелый бархатный занавес трепетал от моего визга, как парус на ветру. Но я не видела занавеса. Я видела только белую руку, вцепившуюся в несчастную березку, серебряную печатку, поблескивающую на толстом пальце, и кровь — настоящую, не бутафорскую, густую, словно вишневый сок.
Мертвый Бирюков проехал совсем рядом со мной и неспешно покатился дальше. Механизм под сценой гаденько скрипнул. Я наконец опомнилась, судорожно сглотнула и, по-прежнему прижимая к груди куртку, начала пятиться. Мимо кресел, наполовину зачехленных, будто наспех одетых в белые саваны, мимо обшарпанных и серых стеновых панелей.
Шаг, еще шаг, еще… Господи, как страшно и зловеще скрипит пол под ногами! Как далеко еще до выхода из зала! Шаг, еще шаг, еще два шага… И тут раздался стук. Настойчивый, сердитый, почти требовательный, он доносился откуда-то из глубины сцены. Мне было отлично известно, что, кроме трех рядов кулис, кирпичной задней стены и двух запертых дверей, ведущих в подсобные коридорчики, там ничего нет — убийце негде спрятаться. Я не верила в невидимок в любом их агрегатном состоянии — хоть в виде шапок, хоть в виде готовых людей.
Не верила в бестелесных зловещих призраков. Но еще меньше я верила в самостоятельно летающие убийственные клинки. Поэтому немедленно завизжала снова. Еще громче, еще отчаяннее, еще пронзительнее.
— Эй, вы что там, все с ума посходили? — злобно осведомился вполне земной женский голос.
И я заткнулась.
Голос доносился оттуда же, откуда несколько секунд назад стук — а именно из-за закрытой правой двери. Кстати, стук немедленно возобновился. Слегка накренившись влево, я увидела, что дверь, которую последний раз подкрашивали лет двести назад, даже мелко сотрясается под чьими-то ударами.
— Ай, мамочки! — против воли вырвалось из моего горла.
— Какие «мамочки» в двенадцать ночи? — недружелюбно отозвались из подсобного коридорчика. — Выпустите меня отсюда! Вы что, совсем обалдели, что ли? Мамочки… Папочки!
Я молчала не в силах произнести ни слова.
— Вадим Петрович! — теперь уже заканючила неизвестная. — Откройте! Ну, пожалуйста! Вадим Петрович, вы здесь?
Вадим Петрович был здесь. Он в очередной раз медленно выплывал к зрительному залу, но открыть, по понятным причинам, не мог. У меня же было. два выхода: либо рвануть из зала в холл — пустой, темный и жуткий, либо, воспользовавшись ключами из режиссерской куртки, все-таки отпереть дверь, за которой сидел кто-то живой. Попытавшись пошевелить своими окоченевшими от ужаса мозгами, я все-таки выбрала второе, сообразив, что этот «кто-то» вряд ли мог оказаться убийцей. Не запер же он сам себя снаружи.
— А там кто? — жалобно спросила я, взбираясь на сцену и вжимаясь спиной в кулисы, чтобы, не дай Бог, не наступить на злосчастный круг.
— Дед Пихто! — незамедлительно ответили из-за двери. — Это ты, что ли, крыса плоская? Открывай давай, Лауренсия гребаная!
Отсыл к Лауренсии, так живо изображенной мной всего несколько часов назад, не оставлял сомнений в том, что «плоская крыса» — это тоже про меня. В другое время я бы поспорила на тему того, что грудь пятого размера — единственный признак сексуальности, но не сейчас. Тем более, что неизвестная за дверью уже кричала:
— Бирюков где? Скажи ему, что меня здесь заперли.
— Кого — вас? — Моя бдительность не знала границ, что было вполне объяснимо.
— Каюмову Наталью Викторовну. Паспорт серии IV-ET, номер 686598… Тебе это о чем-нибудь говорит?
Паспортные данные мне ни о чем не говорили, а вот фамилию Каюмова я, кажется, слышала от покойного Вадика. К тому же разъяренный, но вполне человеческий голос Натальи Викторовны, как ни странно, успокаивал. На сердце стало легко настолько, насколько вообще может быть, когда перед носом с интервалом в пять минут проплывает труп с ножом в груди.
— А как вы там оказались?
— Заперли меня. Уснула под пальто. Устала и уснула… Еще что-нибудь волнует?
— Вадим Петрович — мертвый, — дрожащим голосом призналась я, поскольку этот факт на данный момент волновал меня больше всего. — Что делать — не знаю…
За дверью с минуту посопели — то ли задумчиво, то ли потрясенно, потом все-таки потрясенно отозвались:
— Да-а-а! Всяких я баб видела, но чтобы до такой степени простых! Ну как три рубля! А ничего ты с ним уже не сделаешь из того, что собиралась. Он же алкаш, не знала, что ли? Натуральный, обычный алкаш. Пьет, пьет — вроде бы нормально, а потом раз — и с копыт! Это он из-за «Северного сияния», наверное.
Пустая бутылка из-под «Советского полусладкого» действительно стояла на столе в «банкетном зале», и, возможно, Вадим Петрович на самом деле пил последний в своей жизни сногсшибательный коктейль. Но клинок, торчащий из груди, не оставлял сомнений в том, что основная причина все-таки не в водке, смешанной с шампанским.
— Да нет, он в прямом смысле мертвый, — всхлипнула я, просовывая ключ в замочную скважину. Проводить и дальше переговоры через дверь казалось мне бессмысленным и глупым. — Убили его. Ножом.
