Причины кризиса советской экономики крылись не в тоталитарном характере системы, работавшей «без страха, но с упреком», а в общей динамике индустриального общества. К 60–м годам советское общество осуществило индустриальную модернизацию и двинулось дальше. А ведь вся структура централизованного индустриализма была первоначально рассчитана на проведение модернизации.
Прежняя ориентация на крупномасштабные технологии (и, следовательно, на массовое стандартизированное производство) устарела. Система централизованного планирования перестала отвечать требованиям времени, потому что с трудом учитывала качественные показатели. Для технологий нового поколения, предполагающих большую сложность при малом количестве предметов в партии, количественные методы контроля в массовом масштабе в принципе не годились. Уследить за этим процессом «сверху» можно было только в очень ограниченной сфере передовых военных производств. Поэтому научно–технические достижения, которыми славился СССР (космическая техника, например) могли производиться в виде исключения.
Кроме нескольких узких приоритетных направлений планы 70–х гг. уже не могли играть мобилизирующей роли и стали механизмом все той же экономики согласования. Насколько план был согласован – он действовал, но двигать усложнившуюся экономическую среду плановое решето не могло.
И тем не менее экономика развивалась, следовательно сохранялись стимулы к движению.
Важным, хотя и второстепенным стимулом рационализации была творческая активность советского среднего слоя – интеллигенции. Армия рационализаторов атаковала чиновничьи кабинеты, а гуманитарная интеллигенция вскрывала «отдельные» недостатки. В свободное от более важных дел время чиновники нисходили до этого сообщества неравнодушных и одобряли отдельные предложения. Однако в экономике согласований внедрение предложения «из низов» было делом трудным и медленным. Быстрее двигались инновации в замкнутой системе ВПК, но в силу ее закрытости гражданский сектор получал лишь устаревшие достижения «ящиков».
Может быть, на экономику давили массы потребителей, как полагает Я. Корнаи? Но у них–то было еще меньше рычагов воздействия на предприятия, чем у плановых органов. Государственное предприятие и его руководство не могли обанкротиться, так как они, во–первых, сами как правило были монополистами на своем рынке, а во–вторых, были подстрахованы государством. Казалось бы, руководитель предприятия в этих условиях должен быть лишен стимулов к расширению производства. Однако это не так, ибо руководитель встроен в систему бюрократической иерархии, в которой статус лица зависит от масштабов доверенного ему дела. Таким образом, в бюрократизированной системе сохраняются побудительные мотивы к расширению производства, так как последнее непосредственно связано с карьерой руководителя. Карьера — ключевой принцип действия бюрократических систем, оказался и движущей пружиной бюрократического рынка.
Я. Корнаи пишет: «Основным мотивом является тот факт, что руководитель… идентифицирует себя с кругом своих обязанностей. Он убежден, что деятельность вверенного ему подразделения важна, а значит, обосновано его максимальное расширение… С ростом предприятия, учреждения одновременно увеличивается и власть руководителя, его общественный престиж, а одновременно и сознание собственной важности»[148]. Объяснение Я. Корнаи недостаточно. А почему, собственно, директор «убежден». Значительная часть чиновников и директоров была настроена консервативно, и не стремилась к рискованным свершениям. Но система была еще в 30–е гг. устроена так, что увязывала «социалистическую» предприимчивость и карьерное продвижение. Дело не только в «сознании собственной важности», но и в прямой связи показателей производства с положением его руководителя в бюрократической иерархии.
Такое стимулирование направляло капиталовложения прежде всего в наиболее легкие с точки зрения реализации и в то же время масштабные — экстенсивные проекты. В результате рационализация производства, которая также требовала средств, но не давала столь же видимой отдачи (особенно карьерной), оказывалась побочным средством экстенсивного роста.
Затраты значительных средств на строительство новых объектов вовсе не означали ускорения их ввода в действие. Экономисты В. Селюнин и Г. Ханин видели причины кризиса в том, что «хозяйственники «зевнули» затухание инвестиционного процесса»60. Однако затухания не происходило, средства продолжали поступать. Но в условиях экстенсивной ориентации вложений и «придерживания» ресурсов хозяйственниками массовый масштаб приобрело недоосвоение выделенных фондов. Для этого не хватало техники и трудовых ресурсов. Е. Гайдар пишет: «Модель развития, к которой тяготеет социалистическая система, — создание новых крупных предприятий. Если на них некому работать, вложения оказываются малоэффективными. В 1960–х годах приток рабочей силы в промышленность сократился»[149]. Эти процессы подаются как проблемы именно «социализма», хотя речь идет о естественной динамике индустриального общества. Оно тяготеет к крупным промышленным формам. Сокращение притока рабочей силы – проблема любого зрелого индустриального общества, которое уже не может черпать ее в аграрном секторе своей страны.
При прочих равных условиях сокращение притока рабочей силы может и стимулировать эффективность производства, внедрение новой техники. Однако для этого не только у высших руководителей СССР, но и в толще бюрократии должен быть стимул интенсифицировать производство. Но старые стимулы исчерпались по той же причине, по которой возник дефицит рабочей силы. Индустриальное общество приблизилось к пределам своего развития по прежнему пути.
В 30–60–е гг. система продвигала наверх, стимулировала тех руководителей, которые стремились расширять свое дело – таков был модернизационный советский проект, отождествлявшийся со строительством коммунизма. Та же система по другим ведомственным каналам выдвигала тех, кто стремился заботиться о благоустройстве территории, о нуждах трудящихся, даже о стандартах качества – если их можно легко замерить количественно. Но такая система может нормально работать, если в ней сохраняется целеполагание. И когда эта задача перехода к индустриальному обществу была решена, понадобились новые критерии вертикальной мобильности, новые цели и ориентиры. Их с успехом могла предоставить социалистическая мысль, для которой индустриальная модернизация была лишь предварительным условием для решения собственно социалистических и коммунистических задач. Но за несколько десятилетий, пока вместо социализма строили индустриализм, теоретические модели времен Маркса пылились на полках библиотек и толковались узким кругом посвященных. Официальная идеология была далека от коммунистической тематики преодоления разделения труда, бюрократического господства и самой государственности. У правящего слоя не было понимания новых целей, стоящих перед обществом, его теоретики не знала общества, в котором жили, а после всех потрясений юности ждала покоя. Проектность советского общества была погашена, Брежнев дал бюрократии покой, постепенно остановив тем самым механизм карьерного стимулирования социально–экономического развития. Социально– экономический кризис был спровоцирован как раз той самой политикой стабилизации, которую Брежнев считал своим достижением.
Постепенный рост благосостояния должен был снять возможные напряжения между элитой и остальным населением. Среднемесячная зарплата в 1980–1985 гг. выросла с 168,9 до 190,1 рубля в месяц, а зарплата рабочих — со 182,5 до 208,5 рублей[150]. Доход от подсобного хозяйства составил в 1980 г. 7% от общего дохода населения, в том числе у колхозников — 27,5%[151], а в реальности возможно и больше. С добавлением различных выплат и льгот среднемесячная зарплата в народном хозяйстве возросла с 233 до 269 рублей[152]. Уровень жизни населения можно замерить и иначе. Важный показатель, характеризующий качество жизни – количество родившихся и умерших на 1000 человек. В 1975 г. рождаемость составила 15,7, а смертность – 9,8. В 1985 г. рождаемость продолжала расти и составила 16,6, а смертность – 11,3[153]. В 2005 г. рождаемость составила всего 10,2, а смертность – целых 16,1[154]. По этим показателям (как и по многим другим) Российской Федерации далеко до СССР.
Разумеется, существовало и социальное расслоение. В 1980 г. СССР 25,8% населения получали без учета льгот доход ниже 75 рублей, а 18,3% - выше 150 рублей (в РСФСР уровень жизни был выше
