1944 г . Архив М. Щеглова). На заочном отделении, однако, ни карточек не выдавали, ни стипендии не полагалось, а надо было зарабатывать на жизнь, помогать бившейся в нужде матери. Но где устроиться с его болезнью, костылями? Пришлось обратиться в инвалидные артели: его обещали «оформить на пуговицы», потом — «оформить на тюбетейки», наконец он пристроился ретушером в фотографию. Товарищ по университету предложил подрабатывать рецензиями для Информбюро: Марк воодушевился, писал о «Ясном береге» В. Пановой, поэме А. Яшина «Алена Фомина»… Продолжение автобиографии: «Параллельно с занятиями на первых курсах факультета, ввиду материальных трудностей, должен был работать. Сначала работал ретушером в фотографии и художником в московских художественных артелях, а в 1949—1950 годах внештатно сотрудничал в Совинформбюро и ВОКСе. Эти организации посылали мои литературные рецензии за границу для печатания в органах культурной связи с СССР. В 1950 г . обострилось течение моей болезни и меня поместили на лечение в туббольницу «Поливаново» под Москвой. Это совпало с моим переводом на стационар филологического факультета по ходатайству ЦК ВЛКСМ. С помощью товарищей я не прекратил занятий и в больнице и в 1951 г . закончил 3-й курс. Вернувшись из больницы, в 1951 — 1953 годах занимался на 4-м и 5-м курсах филологического факультета МГУ (по русскому отделению), который и окончил с отличием в 1953 году. В последние месяцы пребывания в университете и в настоящее время внештатно сотрудничаю в органе ССП, журнале «Новый мир»…» Автобиография датирована 3 августа 1953 года и предназначена, по-видимому, для заочной аспирантуры, куда поступал Марк. Он поторопился написать, что внештатно сотрудничает в «Новом мире»: его первая в этом журнале статья «Особенности сатиры Льва Толстого» еще не ушла в набор, она появится в сентябрьском номере журнала. Но его можно понять. Кончилась предыстория жизни Марка Щеглова — позади двадцать семь прожитых лет. И началась литературная судьба — три мгновенных ярких года в литературе. 3 Перечитывая статьи Щеглова, думаешь: откуда эта зрелость мысли и форм выражения, это богатство слова и оттенков художественных впечатлений у человека, едва сошедшего со студенческой скамьи? Незаурядные способности? Необъяснимый предсмертный взлет, когда в краткие сроки, будто в предчувствии ранней гибели, концентрируется в человеке и расходуется разом то, что в других обстоятельствах как бы должно было распределиться на ровном и долгом пространстве жизни? Вглядимся — и кое-что поймем в логике этой судьбы. Вся жизнь, такая по видимости нелегкая и неудачливая, готовила его к высокому напряжению последних лет. Готовил его ранний опыт человеческих страданий и призрака довременной смерти; опыт дружелюбия и участия, одиночества и принудительного общения на палатных койках. Больничная жизнь давала простор думать. Печальное преимущество. Но в то время как здоровые его сверстники гоняли в футбол и лапту, едва ль не единственной отрадой лежачего больного были книги, которые он с жадностью поглощал, и музыка в наушниках, научившая его любить Вагнера, Чайковского и Скрябина. Юношеская тяга к сочинению стихов была тоже не только данью мечтательному возрасту: в этом было желание понять себя и утвердиться вопреки всему в романтическом, идеальном понимании жизни. Общие тетради в линейку и в клетку, стопы листов, тесно исписанных с двух сторон строчками в рифму, исчерканных в досадном сознании несовершенства: упоения своим успехом у Марка не наблюдалось. Так всё, так всегда… Пусть погибну в безвестности, Пусть краток мой век и сознанье — презренно, Но дайте мне, дайте уверить окрестности В неистовом счастье дыханья и зрения! К тому же роду внутренней подготовки к будущему литературному делу надо отнести, пожалуй, и писание писем — писем исповедальных, подробных, порою немного «литературных» по задаче — так писали в минувшем веке, — о мелочи и о важном, листах на десяти кряду, благо досуга в больничных стенах хоть отбавляй. И дневник, заведенный в первые годы студенчества не столько для фиксации замечательных событий (да где их и взять?), сколько как домашняя литературная школа — школа чувств с «руссоистским» или «толстовским» самоотчетом ради усовершенствования себя. Все это служило воспитанию характера и становлению пера, которое он «ставил» себе, как пианисту ставят руку. В нем была зоркость на горе — чужое, а не свое. Его трогала беспомощность оставшейся без пенсии старухи соседки, за которую он писал бесконечные прошения в собес и райсуд; будоражила судьба черниговского родственника, оказавшегося в тюрьме, — ему надо было организовать передачи. И уж как жалко было мать, бившуюся в бедном, почти нищенском быту дома, густонаселенной коммунальной квартиры. И он со своими костылями — обуза в этом быте с очередью к плите за чайником, продуктами за окном в «авоське», домашними недоразумениями и упреками, тщетными поисками посильной и выгодной работы и вечной нехваткой денег до материнской получки. Он воспитал в себе навсегда демократическую небрезгливость к бедности и неудаче, сочувствие к так называемым «простым» людям, которые жили вокруг в тихих еще тогда московских переулках в окрестностях вокзала и Пресни и к которым, естественно, причислял и себя. Но, будто бы вопреки этому знанию будничной и серой изнанки жизни, в нем, как и во многих людях его поколения, жила нерастраченная вера в идеал, в то, что горькая, трудная жизнь, какую он наблюдал рядом с собой в военные и послевоенные годы, — лишь в нескольких шагах от поры безмерного всеобщего счастья. Романтика его сознания не расшатывалась, а лишь закалялась тем, что он видел лишения и нищету, знал тяготы болезни и немощь страдания: всё это можно избыть, если люди, большинство людей, хотят добра своей стране и друг другу, а уж в этом-то он не сомневался. Конечно, Марку Щеглову нужен был стойкий характер и какой-то упрямый прирожденный оптимизм, чтобы стать тем, кем он стал. Но неужели все было достигнуто им лишь самосильно — без помощи, поощрения и поддержки? Если умеешь любить людей, хорошие люди то и дело возникают вокруг тебя сами. В годы юности веру Марка в себя, по-видимому, сильно поддержал приятель отца — актер Лебедев, о котором мы уже упоминали; потом университетские наставники и среди них Н. И. Либан, С. М. Бонди, Н. К. Гудзий; круг студенческих друзей — самоотверженные девушки, ездившие к нему в больницу, филологические юноши, среди которых конечно же обнаружилось два-три «бурных гения» и полдюжины мечтательных поэтов и яростных спорщиков под стать ему… Перечень отзывчивых душ, помогавших Марку, можно продолжить, но есть риск, что весь путь его тогда будет выглядеть пасторалью — из одних добрых рук в другие. В действительности не редки были дни, когда он испытывал одиночество, погружался в беспросветное настроение, рассчитывал лишь на самого себя и переходил от упрямой веры в свою звезду к полному безверию в будущее, в возможность найти себя в большом литературном мире. Его счастье, что на пороге этого мира его заметил и поощрил Александр Трифонович Твардовский. К рекомендации Н. К. Гудзия работы своего студента о Толстом он отнесся с вниманием и доверием, тем более что и сам перед войной учился у Гудзия в ИФЛИ. Второй удачей для Щеглова было то, что редактором его литературного дебюта и других первых статей оказался Игорь Александрович Сац, заведовавший в ту пору отделом критики «Нового мира». Человек яркой личной судьбы, в молодости бывший литературным секретарем А. В. Луначарского, Сац был к тому же превосходным редактором. Он умел не просто виртуозно поправить попавший в его руки текст — он начинал любить своих «подопечных», возиться с ними, опекать их в меру сил, особенно если обнаруживал в начинающем литераторе хоть искру дарования. Талант же Марка Щеглова виден был, что называется, и
