раскуривания трубки.
Но «охвостеть» — еще не самое страшное. В том мире можно «прорасти», то есть забыть, кто ты на самом деле, и всерьез начать гоняться за профессором Мориарти, сражаться с Горынычами или уйти в монастырь, спасая свою душу, которая на самом деле чужая, а часто и не душа вовсе. Еще легче там свихнуться — от того, что напридумывали писатели. (Чтобы их четвертая Куролета сначала подняла, а потом бросила!
Как бы вам понравилось, например, стать головой профессора Доуэля (одной головой — без тела!) или, того хуже, мыслящим океаном? Вы всерьез считаете, что нормальный человек — и даже студент — может это перенести? Так вот, несмотря на всю закалку и умения, которые дает МАМа, парень, побывавший Солярисом, до сих пор находится на лечении в санатории. И он там не один.
А еще можно угодить в Черновик и тогда вообще приходится посылать спасателей. Говорят, они вытаскивают… Но в некоторых конкретных случаях ничего не говорят, а просто отводят взгляд в сторону… Потому что Черновик — это…
Нет, хватит! Не хочу об этом! Надеюсь, вы и так поняли, какой трудный экзамен литература?
Поэтому неудивительно, что целая толпа студентов стояла, подпирая стену кафедры — вовсе не нуждавшейся в их помощи, чтобы устоять. Здесь, в обществе себе подобных, всегда можно узнать что- нибудь новенькое о коварных выдумках экзаменаторов и выслушать быстрый пересказ нечитаного романа. А также порадоваться за тех, кто облегчённо выползает из-за роковой Двери, на которой студенты каждую сессию делают (а преподаватели уничтожают) вполне литературную надпись «Оставь надежду, всяк сюда входящий!» (надпись над входом в Ад — по информации, полученной от Данте).
По-всякому эту Дверь покидают, но чтобы так рыдать из-за пятёрки! Рыжая продолжала завывать, время от времени переходя в регистр всхлипываний.
Вовик в отчаянии щёлкнул пальцами, судя по прищуру, он собирался материализовать бумажные полотенца. Но левую ногу он выдвинул слишком далеко, и на колени страдалице свалились два рулона туалетной бумаги, что вряд ли было деликатно в данной ситуации. Вдобавок один из них стукнул болонку по голове, и она, взвизгнув, соскочила на пол. Главная утешительница оскорблённо поджала губы и грозным взором мазнула по растерянной физиономии Вовика.
— Пойдём, — ласково сказала она Рыжей, — пойдём, тебе надо умыться и прийти в себя. — Девчонки подхватили страдалицу под локотки и дружной толпой начали удаляться.
— Ага, — глядя им в след, многозначительно и загадочно протянул Мигель (виде себя), неожиданно выныривая из-за колонны.
— Угу! — уточнил Санчес, тоже человекообразный и как всегда — практически незаметный в своем обычном экзаменационном прикиде: джинсах и футболке. Хвост он перекинул через левое плечо, придерживая кончик рукой.
— Нет, братва, я всё-таки не понимаю, — грустно заметил осьминог, высунувшись из аквариума и провожая взором девичьи силуэты, тающие вдали, — как исторический роман может довести до такого? Вот меня в свое время по ошибке сожгли на костре. Ну и что?
— Еще и не до такого может, — с важным видом заметил Вовик и открыл рот для продолжения речи.
— Это что! — вдруг вмешался Мигель, перехватывая всеобщее внимание и ухватив в руки оба свои хвоста — для пущей их безопасности. Мигель, с его круглым белокожим лицом, белобрысыми волосами, а еще носом «картошкой», никоим образом не походил на испанца. Прозвище же родилось из начальных букв его имени и фамилии — Михаил Герасимов. Но прозвище его устраивало (еще бы — ведь Вовик пытался сначала называть его «Муму»), а собственная внешность не огорчала. Где-то лет в пятнадцать он еще подумывал, что неплохо было б откорректировать форму носа. Однако, поступив в академию и увидев Виктора, Мигель навсегда отказался от этой идеи. Рядом с Витькой-Триадой даже Аполлон со Шварценеггером показались бы уродами и недоносками. А раз так, то какая разница? Главное — это обаяние! А им Мигель был наделен в полной мере. Во всяком случае, сам так считал. Но одна деталь его внешности все-таки напоминала Испанию и прочие знойные страны: черные горящие глаза. Радужка была такой темной, что граница со зрачком вообще не заметна — просто две глыбы мрака…
И сейчас он вклинился в разговор, заставив Вовика заткнуться.
— А вот со мной как-то было! Клянусь прадедушкиными кальсонами! Я очнулся ранним утром в лесу…
— Это что же, медведем на картине Шишкина? — фыркнула болонка, оказывается, оставшаяся в мужской компании.
— О нет, мамзель Виола, — сверкнул в ее сторону глазами Мигель, — совсем наоборот!
— Шишкиным на картине медведя! — прокомментировал Вовик, обиженный на Мигеля за то, что тот его прервал.
— Не мешай рассказывать! — прошипела змея, обвиваясь вокруг колонны над головой Мигеля. Тот благодарно кивнул ей и продолжил:
— Вот я и говорю, раннее утро в лесу. Первые лучи солнца. Птички поют, лепота! А на траве в полном отпаде несколько десятков мужиков в римских доспехах. И громко храпят при этом. Я — худой, ростом под два метра. На мне — белоснежная тога с широкой красной полосой… Вылитый Вовик или Юлий Цезарь! Естественно, я решил, что я и есть он. Цезарь то есть. Тут я замечаю часового, который обнял дерево и стоя спит. Подумайте сами, что бы сделал божественный Юлий в такой ситуации?
— Разгневался и всыпал бы ему!
— А то и приказал казнить!
— Я подумал так же. И на классической латыни начинаю ему объяснять, что такое часовой, заснувший на посту… предварительно двинув ему в скулу.
Тут он проснулся и как заорёт что-то на варварском языке. Все вскочили, все вопят. И до меня доходит, что ни одного вопля нет на латыни… представляете? Во, влип, думаю. Тут они нас обступают, и я понимаю, что это ранний южноваллийский диалект… Южноваллийский — ладно, значит, мы в древней Британии, но когда? Где конкретно? И кто я, в конце-то концов? Молчу в задумчивости. А они начинают на меня смотреть всё подозрительнее и тащат мечи из ножен. Кто-то меня берёт за локотки. Сейчас прикончат, думаю…
— И что же?
— А тебе нравится, когда тебя убивают? Мне — нет. И потом, это больно. Ну, думаю, экзамен всё равно не сдал, так хоть живым останусь. Смотрю перед собой остекленевшим взором и начинаю шпарить: «Мой дядя, самых честных правил…» на чистейшем русском, разумеется.
— А они?
— Они стоят, переглядываются, но мечи опустили. Тут я взревел и падаю, как будто без сознания. А от меня сноп искр летит, золотых… Это я быстренько магнитно-динамический резонанс редуцировал к визуальным эффектам. Потом я так картинно прихожу в себя, верчу башкой и томно спрашиваю на южноваллийском: «Где я? Что со мной?»
Ну и тогда я узнал, что это были воины королевы Боадиции, переодевшиеся римлянами и сидевшие в засаде. И как решил их главный друид, через меня с ними их боги говорили и благословили на битву — на современном русском, заметьте! В результате мы римлян разбили начисто и навсегда изгнали из Британии. А когда наконец сели это дело праздновать, я выпал в осадок… с хвостом, разумеется, — меланхолично завершил Мигель свой рассказ.
— Это ещё что, — тут же влез в образовавшуюся паузу Вовик, но ему опять не дали сказать.
Один из первокурсников с храбрым видом, но срывающимся голосом вдруг спросил:
— Слушайте, парни, а кто-нибудь из вас в Черновик попадал, а? Так, чтоб спасатели вытаскивали?
Ох уж эти Черновики! Не было перед экзаменом по литературе страшнее пугала! Услышав о них, дрожали не только неопытные новички, но и закаленные ветераны. И даже еще сильнее. Правда, в глубине души и наедине с собой.
Дело в том, что время от времени особо невезучие студенты любых курсов вместо нормальных произведений попадают в Черновики. Случалось это нечасто — примерно один раз за сессию, но регулярно. Черновик непредсказуем, и выхода из него нет. И если тебе не повезло, лучше всего — забиться в угол и
